Тогда двое меньшевиков-интернационалистов заявили, что воззвание большевистских членов думы было прямым призывом к погрому. «Если всякий, кто против большевиков, есть контрреволюционер, — говорил Пинкевич, — то я не понимаю, в чём же разница между революцией и анархией… Большевики подчиняются всем страстям разнузданных масс, а у нас нет ничего, кроме нравственной силы. Мы протестуем против насилий и погромов как с той, так и с другой стороны. Наша цель — найти мирный выход из положения…»

«Прокламация под заглавием “К позорному столбу”, расклеенная по улицам и призывающая народ уничтожить меньшевиков и эсеров, — заявил Назарьев, — есть преступление, которого вам, большевикам, никогда не смыть с себя. Вчерашние ужасы — это только пролог к тому, что подготавливается такими прокламациями… Я всё время пытался примирить вас с другими партиями, но теперь я испытываю по отношению к вам только презрение!»

Большевики вскочили с мест, гневно крича. Им отвечали хриплые ненавидящие голоса, яростные жесты…

Выйдя из зала, я встретил городского инженера меньшевика Гомберга и трёх-четырёх репортёров. Все они были в очень радужном настроении.

«Ну, что! — говорили они. — Эти трусы боятся нас. Они не посмеют арестовать думу! Их Военно-революционный комитет не смеет послать сюда комиссара. Да что там! Сегодня я видел на углу Садовой, как красногвардеец пытался задержать мальчишку, продававшего “Солдатский Голос”… Мальчишка только смеялся ему в лицо, а толпа чуть не расправилась с разбойником самосудом. Теперь всё решится в течение нескольких часов. Пусть Керенский даже и не придёт, всё равно у них людей, которые могли бы руководить правительством, нет. Абсурд!.. Я слышал, что они там дерутся между собой в Смольном!»

Один эсер, мой приятель, отвёл меня в сторону. «Я знаю, где скрывается Комитет спасения, — сказал он мне. — Хотите пойти поговорить с ними?…»

Уже наступили сумерки. В городе снова шла обычная жизнь: торговали магазины, горели по улицам огни, и в обоих направлениях медленно двигались густые толпы народа, продолжая всегдашние споры.

Дойдя по Невскому до дома № 86, мы прошли во двор, окружённый высокими корпусами. Мой друг особенным образом постучал в дверь 229-й квартиры. Внутри послышалась возня, хлопнула внутренняя дверь. Затем наружная дверь слегка приоткрылась, и мы увидели женское лицо. Быстро оглядевшись, женщина впустила нас. То была женщина средних лет, со спокойным выражением лица. «Кирилл! — крикнула она, — всё в порядке!» В столовой кипел самовар, на столе стояли тарелки с хлебом и селёдкой. Из-за оконной гардины вышел человек в офицерской форме, из чулана появился другой человек, переодетый рабочим. Оба были очень рады видеть американского корреспондента и не без удовольствия заявили мне, что их наверняка расстреляют, если они попадутся большевикам. Имён своих они не назвали, но оба были эсеры.

«Почему вы печатаете в своих газетах такую невероятную ложь?» — спросил я.

Офицер без всякой обиды ответил: «Да, знаю. Но что же нам делать? (Он пожал плечами.) Должны же вы понять, что нам необходимо создать в народе известное настроение…».

Второй перебил его. «Всё это со стороны большевиков — сплошная авантюра! У них нет интеллигенции. Министерства не будут работать… Россия — это не город, а целая страна… Мы понимаем, что им не удержаться больше нескольких дней, потому мы и решились поддержать крупнейшую из выступающих против него сил — Керенского и помочь восстановить порядок».

«Всё это прекрасно, — заметил я. — Но зачем же вы объединяетесь с кадетами?»

Лжерабочий откровенно усмехнулся. «Говоря по правде, сейчас народные массы идут за большевиками. У нас пока что нет последователей. Мы не можем мобилизовать ни горсточки солдат. Настоящего оружия у нас нет… До известной степени большевики правы. В настоящий момент в России имеются всего две сколько-нибудь сильные партии — это большевики и реакционеры, прячущиеся под крылышком у кадетов. Кадеты думают, что они пользуются нами, но на самом-то деле мы пользуемся ими. Когда мы разгромим большевиков, то повернём против кадетов…»

«А будут ли большевики допущены в новое правительство?»

Он почесал в затылке. «Это сложный вопрос, — проговорил он. — Конечно, если их не пустить, они, наверно, опять начнут всё сначала. Во всяком случае, тогда у них будут шансы на то, чтобы определять равновесие сил в Учредительном собрании, если только Учредительное собрание вообще будет собрано».

«И, кроме того, — перебил офицер, — это вызывает вопрос о допущении в правительство кадетов. Основания те же самые. Вы ведь знаете, что кадеты фактически не хотят созыва Учредительного собрания, не хотят, поскольку большевики могут быть теперь же разбиты». Он покачал головой. «Нелегко даётся нам, русским, политика! Вы, американцы, рождаетесь политиками, вы занимаетесь политикой всю жизнь, а у нас, сами знаете, всему этому нет ещё и года…»

«Что вы думаете о Керенском?» — спросил я.

«О, Керенский виноват во всех грехах Временного правительства, — ответил другой собеседник. — Он заставил нас войти в коалицию с буржуазией. Если бы он исполнил свою угрозу и подал в отставку, то получился бы министерский кризис всего за шестнадцать недель до Учредительного собрания, а этого мы хотели избежать».

«Но разве в конце концов не так получилось?»

«Да, но как же мы могли это знать? Керенские и Авксентьевы обманули нас. Гоц тоже не намного радикальнее их. Я стою за Чернова, ибо он настоящий революционер… Вы знаете, не далее как сегодня Ленин велел передать, что он не возражал бы против вхождения Чернова в правительство.

Конечно, мы тоже хотели отделаться от правительства Керенского, но нам казалось, что лучше дождаться Учредительного собрания… Когда всё это началось, я стоял за большевиков, но ЦК моей партии единогласно высказался против. Что же мне было делать? Партийная дисциплина…

Через неделю большевистское правительство развалится на куски. Если бы только эсеры могли стоять в стороне и ждать, то власть прямо упала бы им в руки. Но если мы будем ждать целую неделю, то в стране настанет такая разруха, что немецкие империалисты одержат полную победу. Вот почему мы начали восстание, имея за собой только два полка солдат, обещавших поддержать нас, но и те оказались против нас… Остались одни юнкера…»

«А как же казаки?»

Офицер вздохнул. «Не двинулись с места. Сначала они сказали, что выступят, если их поддержит пехота. Кроме того, они говорили, что у Керенского и так есть казаки, а, стало быть, они уже сделали своё… Потом они стали говорить, что казаков всегда считают прирождёнными врагами демократии… А в конце концов “большевики, говорят, обещали не отбирать у нас земли, нам бояться нечего, мы держим нейтралитет”».

Пока шёл этот разговор, всё время входили и выходили какие-то люди — в основном офицеры со срезанными погонами. Мы могли видеть их в прихожей и слышать их тихие, но энергичные голоса. Сквозь отвернувшуюся портьеру я случайно увидел приоткрытую дверь в ванную комнату, где на стульчике сидел плотный офицер в полковничьей форме и что-то писал в блокнот, лежавший у него на коленях. Я узнал бывшего петроградского коменданта полковника Полковникова, за арест которого Военно-революционный комитет не пожалел бы целого состояния.

«Наша программа? — говорил офицер. — Вот она. Передать землю земельным комитетам. Рабочим должна быть предоставлена полная возможность участвовать в управлении промышленностью. Энергичная мирная политика, но без такого ультиматума, с каким большевики обратились ко всем странам. Большевикам не удастся исполнить те обещания, которые они дали массам, не удастся даже внутри страны. Мы им не позволим…Они украли у нас программу по аграрному вопросу, чтобы добиться поддержки крестьянства. Это нечестно. Если бы они дождались Учредительного собрания…»

«Дело не в Учредительном собрании! — прервал его другой офицер. — Если большевики собираются разводить здесь социалистическое государство, то мы ни в коем случае не можем работать с ними! Керенский сделал огромную ошибку, когда заявил в Совете республики, что он уже отдал приказ арестовать большевиков. Он просто открыл им свои карты…»