Появление поэмы вызвало многочисленные журнальные отклики. Современная критика, расходясь в оценке принципиальных сторон творчества Некрасова, признавала, однако, большие художественные достоинства поэмы. В журнальных обзорах отмечались глубокое знание поэтом народной жизни, верное ее изображение, любовь к народу, гражданственность звучания поэмы (РСл, 1864, № 10, В. А. Зайцев; Бдч, 1864, № 2, П. Д. Боборыкин; Сев. сияние, 1865, т. IV, В. Р. Зотов), художественность, умение проникнуть в мир русской природы (День, 1864, 28 ноября, № 48, Н. В.-Н. М. Павлов), страстность служения тем идеалам, которые разделялись лучшими людьми того времени (Бдч, 1864, № 9, Е. Эдельман). Критика указывала, что поэма принадлежит «к числу лучших произведений русской поэзии, которыми она всегда будет гордиться» (Сев. сияние, 1865, т. IV, вып. 2, с. 36, В. Р. Зотов). Вместе с тем по поводу нового произведения Некрасова в критике возникали и острые споры. Литературный обозреватель славянофильского «Дня» Н. М. Павлов, разбирая поэму, приходил к выводу: «В целой нашей литературе нельзя бы привести образчиков еще более беспощадной иронии, еще злейшего отрицания, как те, какими наполнены заключительные строфы поэмы. <…> Не есть ли это буквальное, положителтнейшее nihil самого отчаянного скептицизма? Нет, как бы г-н Некрасов ни прикидывался народным поэтом, но свежей струи русской народности прежде всего и не слыхать в его поэзии, именно народных-то струн и недостает его лире» (День, 1864, 24 окт., № 43). Н. М. Павлов усмотрел в печали поэта о тяжкой доле русского народа эгоистическую тоску, ничего общего но имеющую с жизнью народа и исходящую из «мутных источников души человеческой». С острой публицистической заметкой в защиту Некрасова выступил в «Русском слове» В. А. Зайцев. Он высоко оценил новую поэму. Отстаивая право писателя на выражение протеста («Всякое отрицание есть вместе с тем положительное желание, чтобы прекратилось то положение, против которого я протестую»), Зайцев подчеркивает, что Некрасов не только протестует, но и воссоздает народный идеал. «Идеал этот построен на идеях любви и благосостояния и выражен в самой осуществимой форме» (РСл, 1864, № 10, с. 82). Процитировав отрывок из поэмы, рисующий второй сон Дарьи, критик отмечает, что эта «картина есть самый полный идеал счастья, какой только могла создать фантазия крестьянки» (там же, с. 84). «Но кто не причастен филистерству и пошлости кружков, — говорит далее критик, — тот, прочитав предсмертный бред Дарьи, поймет, что, насколько силен протест, настолько же высок и идеал, помещенный рядом с портретом или, лучше, в нем же самом» (там же, с. 85). Идеал этот, считает Зайцев, безнадежно далек от существующей действительности: «…если бы в минуту смерти крестьянке грезилось ее действительное прошлое, то она увидела бы побои мужа, не радостный труд, не чистую бедность, а смрадную нищету. Только в розовом чаду опиума или смерти от замерзания могли предстать перед нею эти чудные, но никогда не бывалые картины…» (там же). Статья Зайцева дала повод «Эпохе» вступить в спор с «Русским словом». Некрасов «изобразил живущую в полном ладу чету мужа и жены, — писал Н. Н. Страхов. — „Как можно! — возражает ему критик, — ваш Прокл непременно бил свою жену“. Г-н Некрасов представил картину радостного труда, чистой бедности. „Как можно! — возражает критик: все это одна мечта, я знаю твердо, что они жили в смрадной нищете“. Г-н Некрасов изобразил счастливые минуты крестьянского семейства, полного взаимной любви. „Как можно! — восклицает критик: я ведь знаю, что ни любви, ни счастливых минут у них вовсе нет“». «Очень может быть, — иронически замечает далее Н. Н. Страхов, — что критику кажется одной фантазией, одним идеалом даже то, как Савраска „В мягкие добрые губы Гришухино ухо берет“. Вот если бы Савраска откусил ухо у Гришухи, тогда это было бы ближе к действительности и не противоречило бы некрасовской манере ее изображать» (Эпоха, 1864, № 11, с. 4–5). Возникший спор по существу велся уже по проблемам более общим, нежели степень достоверности изображения действительности в поэме (отвечает ли жизненной правде сон Дарьи, или он выражает недостижимый идеал). Спор затрагивал основную проблему того времени, проблему народа и его судьбы. Современники хорошо понимали это обстоятельство. Так, В. Р. Зотов подчеркивал, что «в этих двух мнениях видны, конечно, тенденции обоих журналов» (Сев. сияние, 1865, т. IV, вып. 2, с. 36).

К поэме писали музыку: П. И. Бларамберг (1897), Н. И. Фи-лапповский (1900), В. И. Ребиков (1902), А. Т. Гречанинов (1908), Ц. А. Кюи (1912), А. Е. Лозовой (1913).

Две пары промерзлых лаптей… — По обычаю, покойника не только обували в новые лапти (ср. ст. 268–271: Лежит ~ В широкой рубахе холщовой И в липовых новых лаптях), но в клали в гроб «запасную» пару лаптей (см.: Смирнов В. Народные похороны и причитания в Костромском крае. — Тр. Костромск. научн. об-ва по изучению местного края, вып. 15. Кострома, 1920, с. 29). Указано Ю. В. Лебедевым в докладе «О подлинных и мнимых загадках в поэме „Мороз, Красный нос“» на XXI Некрасовской конференции в январе 1982 г. в Ленинграде.

Водой с девяти веретен… — По наблюдению И. П. Сахарова, в народе для лечения болезни сбрызгивают водой, «собранною из девяти колодцев, осыпают золою, собранною из семи печей…» (Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым, т. I, кн. 2. СПб., 1841, с. 53). Как отметил Ю. В. Лебедев в указанном выше докладе, «девять веретен» следует здесь понимать как девять колодцев, так как веретеном в Костромской губернии назывался и поперечный вал колодца, на который наматывалась цепь с прикрепленной к ней бадьей.

Ходебщик — имеется в виду либо торговец-разносчик, коробейник или офеня, либо вожатый дрессированного медведя.

Из белой холстины платок. — Наряду с черными русские крестьянки в знак скорби покрывали голову и белыми платками (см.: Лебедев Н. Быт крестьян Тверской губернии. — Этнографический сб., вып. 1. СПб., 1853, с. 192). В христианской символике белый цвет — символ причастности it лику святых и блаженных (ср. ст. 808: Только покойница в белом была…). В русском же фольклоре и сама Смерть может быть одета в белый платок («Тяп-тяпком под белым платком» — Пословицы русского народа. Сб. В. Даля. СПб., 1862, с, 351).

Пени — укоры, упреки.

Ночью я косу клепала… — Клепать — отбивать (затачивать).

Спасов день — название трех церковных праздников в августе, связанных в народном сознании с уборкой урожая: первый Спас — медовый, второй Спас — яблочный, третий Спас — дожиночный.

Заяц спрыгнул из-под кочи ~ Перебежать мне дорогу! — Ср. народную примету: «Заяц дорогу перебежал — неудача» (Пословицы русского народа, с. 1049).

Залотошила — заговорила быстро, громко и бестолково.

К утру звезда золотая ~ Вдруг сорвалась и упала… — По народным представлениям, падающая звезда означает смерть какого-либо человека (см., например: Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым, т. II, кн. 7. СПб., 1849, с. 14).

Дунул господь на нее… — А. Н. Афанасьев говорит о существовании поверья, по которому «вечером всякий ангел зажигает свою звезду, как лампаду, а перед рассветом тушит ее. Ввезды простой народ называет божьими огоньками…» (Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу, т. I. M., 1865, с. 177).

Ворон сидит на кресте волоченом… — Ср. народную примету: «Ворон каркает на церкви — к покойнику на селе…» (Пословицы русского народа, с. 1032).

К дымящейся риге своей… — Рига — крытый ток для сушки снопов с приспособлением для обогрева.

В ней дольнего счастья предел. — Дольний — здесь: земной, человеческий.

Дедушка ^*

Печатается по Ст 1873, т. III, ч. 5, с. 171–195, с исправлением опечатки в ст. 317 по черновому автографу и первой публикации я восстановлением ст. 346–349 по черновому автографу.