Как дядю моего, Ивана Ильича,

Нечаянно сразил удар паралича,

В его наследственном имении Корсунском, —

Я памятник ему воздвигнул сгоряча,

А души заложил в совете опекунском.

Мои домашние, особенно жена,

Пристали: «Жизнь для нас на родине скучна!

Кто: „ангел!“, кто: „злодей!“ вези нас за границу!»

Я крикнул старосту Ивана Кузьмина,

Именье сдал ему и — укатил в столицу.

В столице получив немедленно паспорт,

Я сел на пароход и уронил за борт

Горячую слезу, невольный дар отчизне…

«Утешься, — прошептал нас увлекавший черт, —

Отраду ты найдешь в немецкой дешевизне», —

И я утешился… И тут уж недолга

Развязка мрачная: минули мы брега

Священной родины, минули Свинемюнде,

Приехали в Берлин — и обрели врага

В Луизе-Августе-Фернанде-Кунигунде.

Так горничная тварь в гостинице звалась.

Но я предупредить обязан прежде вас,

Что Лидия — моя дражайшая супруга —

Ужасно горяча: как будто родилась

Под небом Африки; в ней дышат страсти юга!

В отечестве она не знала им узды:

Покорно ей вручив правления бразды,

Я скоро подчинил ей волю и рассудок

(В сочельник крошки в рот не брал я до звезды,

Хоть голоду терпеть не может мой желудок),

И всяк за мною вслед во всём ей потакал,

Противоречием никто не раздражал

Из опасенья слез, трагических истерик.,

В гостинице, едва я умываться стал,

Вдруг слышу: Лидия бушует, словно Терек.

Я бросился туда. Вот что случилось с ней..

О ужас! о позор! В небрежности своей,

Луиза, Лидию с дороги раздевая,

Царапнула слегка булавкой шею ей,

А Лидия моя, не долго размышляя…

Но что тут говорить? Тут нужны не слова;

Тут громы нужны бы… Недвижна, чуть жива,

Стояла Лидия в какой-то думе новой.

Растрепана коса, поникла голова:

«На натиск пламенный ей был отпор суровый!..»

Слова моей жены: «О друг, Иван Ильич! —

Мне вспомнились тогда. — Здесь грубость, мрак и дичь,

Здесь жить я не могу — вези меня в Европу!»

Ах, лучше б, душечка, в деревне девок стричь

Да надирать виски безгласному холопу!

О гласность русская! ты быстро зашагала,

Как бы в восторженном каком-то забытье:

Живого Чацкина ты прежде защищала,

А ныне добралась до мертвого Кювье.

Что ты задумал, несчастный?

Что ты дерзнул обещать?..

Помысел самый опасный —

Авторитеты карать!

В доброе старое время,

Время эклог и баллад,

Пишущей братии племя

Было скромнее стократ.

С неостывающим жаром

С детства до старости лет

На альманачника даром

Пишет, бывало, поэт;

Скромен как майская роза,

Он не гнался за грошом.

Самая лучшая проза

Тоже была нипочем.

Руки дыханием грея,

Труженик пел соловьем,

А журналист, богатея,

Строил — то дачу, то дом.

Нынче — ужасное время,

Нет и в поэтах души!

Пишущей братии племя

Стало сбирать барыши.

Всякий живет сибаритом…

Майков, Полонский и Фет —

Подступу к этим пиитам,

Что называется, нет!

Дорог ужасно Тургенев —

Публики первый герой —

Эта Елена, Берсенев,

Этот Инсаров… ой-ой!

Выгрузишь разом карманы

И поправляйся потом!

На Гончарова романы

Можно бы выстроить дом.

Даже ученый историк

Деньги лопатой гребет:

Корень учения горек,

Так подавай ему плод!

Русский обычай издревле

«Брать — так уж брать» говорит…

Вот Молинари дешевле,

Но чересчур плодовит!

Мало что денег: почету

Требовать стали теперь;

Если поправишь работу,

Рассвирепеет, как зверь!

«Я журналисту полезен —

Так сознаваться не смей!»

Будь осторожен, любезен,

Льсти, унижайся, немей.

Я ли, — о боже мой, боже! —

Им угождать не устал?

А как повел себя строже,

Так совершено пропал:

Гордость их так нестерпима,

Что ни строки не дают

И, как татары из Крыма,

Вон из журнала бегут…

Знахарка в нашем живет околодке:

На воду шепчет; на гуще, на водке

Да на каких-то гадает травах.

Просто наводит, проклятая, страх!

Радостей мало — пророчит всё горе;

Вздумал бы плакать — наплакал бы море,

Да — господь милостив! — русский народ

Плакать не любит, а больше поет.

Молвила ведьма горластому парню:

«ЭЙ! угодишь ты на барскую псарню!»

И — поглядят — через месяц всего

По лесу парень орет: «го-го-го!»

Дяде Степану сказала: «Кичишься

Больно ты сивкой, а сивки лишишься,

Либо своей голове пропадать!»

Стали Степана рекрутством пугать:

Вывел коня на базар — откупился!

Весь околоток колдунье дивился.

«Сем-ка! и я понаведаюсь к ней! —

Думает старый мужик Пантелей. —

Что ни предскажет кому: разоренье,

Убыль в семействе, глядишь — исполненье!

Черт у ней, что ли, в дрожжах-то сидит?..»

Вот и пришел Пантелей — и стоит,

Ждет: у колдуньи была уж девица,

Любо взглянуть — молода, полнолица,

Рядом с ней парень — дворовый, кажись,

Знахарка девке: «Ты с ним не вяжись!

Будет твоя особливая доля:

Милые слезы — и вечная воля!»

Дрогнул дворовый, а ведьма ему:

«Счастью не быть, молодец, твоему.

Всё говорить?» — «Говори!» — «Ты зимою

Высечен будешь, дойдешь до запою,

Будешь небритый валяться в избе,

Чертики прыгать учнут по тебе,

Станут глумиться, тянуть в преисподню:

Ты в пузыречек наловишь их сотню,

Станешь его затыкать…» Пантелей

Шапку в охапку — и вон из дверей.

«Что же, старик? Погоди — погадаю!» —

Ведьма ему. Пантелей: «Не желаю!

Что нам гадать? Малолетков морочь,

Я погожу пока, чертова дочь!

Ты нам тогда предскажи нашу долю,

Как от господ отойдем мы на волю!»