Семьдесят лет бессознательно жил

Чернский помещик Бобров Гавриил,

Был он не (то) чтоб жесток и злонравен,

Только с железом по твердости равен.

Во вражде неостывающей

Несчастливца закалил

И душою непрощающей

Покарал — и отличил.

Кто долго так способен был

Прощать, не понимать, не видеть,

Тот, верно, глубоко любил,

Но глубже будет ненавидеть…

Так говорила (…) актриса отставная,

Простую речь невольно украшая

Остатками когда-то милых ей,

А ныне смутно памятных ролей, —

Но не дошли до каменного слуха

Ее проклятья, — бедная старуха

Ушла домой с Наташею своей

И по пути всё повторяла ей

Свои проклятья черному злодею.

Но (не) сбылись ее проклятья.

Ни разу сон его спокойный не встревожил

Ни черт, ни шабаш ведьм: до старости он дожил

Спокойно и счастливо, денег тьму

Оставивши в наследство своему

Троюродному дяде… А старуха

Скончалась в нищете — безвестно, глухо,

И, чтоб купить на гроб ей три доски,

Дочь продала последние чулки.

И на меня, угрюмого, больного,

Их добрые почтительные лица

Глядят с таким глубоким сожаленьем,

Что совестно становится. Ничем

Я их любви не заслужил.

О, пошлость и рутина — два гиганта,

Единственно бессмертные на свете,

Которые одолевают всё —

И молодости честные порывы,

И опыта обдуманный расчет,

Насмешливо и нагло выжидая,

Когда придет их время. И оно

Приходит непременно.

Мы разошлись на полпути,

Мы разлучились до разлуки

И думали: не будет муки

В последнем роковом «прости».

Но даже плакать нету силы.

Пиши — прошу я одного…

Мне эти письма будут милы

И святы, как цветы с могилы —

С могилы сердца моего!

Как вести о дороге трудной,

Когда-то пройденной самим,

Внимаю речи безрассудной,

Надеждам розовым твоим.

Любви безумными мечтами

И я по-твоему кипел,

Но я делить их не хотел

С моими праздными друзьями.

За счастье сердца моего

Томим боязнию ревнивой,

Не допускал я никого

В тайник души моей стыдливой.

Зато теперь, когда угас

В груди тот пламень благодатный,

О прошлом счастии рассказ

Твержу с отрадой непонятной.

Так проникаем мы легко

И в недоступное жилище,

Когда хозяин далеко

Или почиет на кладбище.

Дом — дворец роскошный, длинный, двухэтажный,

С садом и с решеткой; муж — сановник важный.

Красота, богатство, знатность и свобода —

Всё ей даровали случай и природа.

Только показалась — и над светским миром

Солнцем засияла, вознеслась кумиром!

Воин, царедворец, дипломат, посланник —

Красоты волшебной раболепный данник;

Свет ей рукоплещет, свет ей подражает.

Властвует княгиня, цепи налагает,

Но цепей не носит, прихоти послушна,

Ни за что полюбит, бросит равнодушно:

Ей чужое счастье ничего не стоит —

Если и погибнет, торжество удвоит!

Сердце ли в ней билось чересчур спокойно,

Иль кругом всё было страсти недостойно,

Только ни однажды в молодые лета

Грудь ее любовью не была согрета.

Годы пролетали. В вихре жизни бальной

До поры осенней — пышной и печальной —

Дожила княгиня… Тут супруг скончался.

Труден был ей траур, — доктор догадался

И нашел, чтоб воды были б ей полезны

(Доктора в столицах вообще любезны).

Если только русский едет за границу,

Посылай в Палермо, в Пизу или Ниццу,

Быть ему в Париже — так судьбам угодно!

Год в столице моды шумно и спокойно

Прожила княгиня; на второй влюбилась

В доктора-француза — и сама дивилась!

Не был он красавец, но ей было ново

Страстно и свободно льющееся слово,

Смелое, живое… Свергнуть иго страсти

Нет и помышленья… да уж нет и власти!

Решено! В Россию тотчас написали;

Немец-управитель без большой печали

Продал за бесценок в силу повеленья,

Английские парки, русские селенья,

Земли, лес и воды, дачу и усадьбу.

Получили деньги — и сыграли свадьбу.

Тут пришла развязка. Круто изменился

Доктор-спекулятор; деспотом явился!

Деньги, бриллианты — всё пустил в аферы,

А жену тиранил, ревновал без меры,

А когда бедняжка с горя захворала,

Свез ее в больницу… Навещал сначала,

А потом уехал — словно канул в воду!

Скорбная, больная, гасла больше году

В нищете княгиня… и тот год тяжелый

Был ей долгим годом думы невеселой!

Смерть ее в Париже не была заметна:

Бедно нарядили, схоронили бедно…

А в отчизне дальной словно были рады:

Целый год судили — резко, без пощады,

Наконец устали… И одна осталась

Память: что с отличным вкусом одевалась!

Да еще остался дом с ее гербами,

Доверху набитый бедными жильцами,

Да в строфах небрежных русского поэта

Вдохновленных ею чудных два куплета,

Да голяк-потомок отрасли старинной,

Светом позабытый и ни в чем невинный.