12 августа 1980 года я обратился к вице-президенту АН СССР академику Е.П. Велихову и в его лице к президенту АН и к Вам лично с просьбой помочь в деле, которое стало особенно важным для меня. История его такова. Неоднократные угрозы в адрес детей и внуков (начиная с "визита" террористов Черного сентября в 1973 году), притеснения и провокации вынудили нас уговорить их эмигрировать. Это решение было непростым и до сих пор воспринимается трагически. У сына осталась в СССР невеста Елизавета Алексеева, вот уже три года она не может выехать к любимому человеку, подвергается шантажу и угрозам КГБ. Ко мне в Горький ее, члена нашей семьи, не пускают. Опасаясь за ее жизнь, моя жена вынуждена большую часть времени проводить в Москве. Фактически Лиза Алексеева стала заложником. Я просил ходатайствовать о получении ею разрешения на выезд. В течение двух месяцев вице-президент вообще не отвечал мне на это письмо и на неоднократные телеграммы. Лишь 14 октября вечером пришла телеграмма, что им "предпринимаются меры по выяснению возможности выполнения Вашей просьбы". Совершенно непонятно, почему это так сложно, если человек никогда не имел отношения ни к каким государственным секретам. У меня создается впечатление, что эта телеграмма не более как уловка КГБ с целью оттяжки времени. Сам факт заложничества, связанный со мной, для меня совершенно непереносим. Я вынужден и в этом деле обратиться за поддержкой к моим коллегам за рубежом.

Вы говорили доктору Лейбовицу о приезде ко мне моих коллег из ФИАН, как о доказательстве того, что у меня есть все возможности для научной работы. Но как бы ни были важны для меня эти визиты в условиях изоляции от общения с кем-либо, при недостатке литературы и т.п., совершенно недопустима полная их зависимость от контроля КГБ, выбирающего нужные ему моменты приезда ко мне ученых и состав участников. Так, первый приезд фиановцев был приурочен к приезду доктора Лейбовица, чтобы Вы могли упомянуть о нем при встрече с ним, а второй — к приезду секретаря Национальной Академии наук США с той же демонстрационной целью. Я работаю в ФИАН с 1969 года, а до этого — с 1945 по 1950 год, и должен иметь право на основании своего желания, а не по контролю КГБ выбирать, с кем я буду говорить о науке. Я писал о недопустимости контроля КГБ академику Гинзбургу в письме от 15 сентября и просил воздержаться от командирования сотрудников ФИАН. В силу обеих этих причин — позиции Академии наук и недопустимых условий контактов с ФИАН — я прерываю свои официальные научные контакты с советскими научными учреждениями, в частности с Академией наук и ФИАН, и настоящим извещаю Вас об этом.

Перед общим собранием АН СССР в марте 1980 года я обратился в президиум АН СССР с просьбой обеспечить мой приезд для участия в собрании, что является моим правом и обязанностью согласно Уставу. Я получил ответ: "Ваше участие в общем собрании не предусматривается". Смысл этих слов был наглядно продемонстрирован действиями гебистов, с пистолетами в руках не пустивших меня в вагон поезда Горький — Москва вечером 4 марта, накануне общего собрания, когда я провожал на вокзал свою тещу и хотел занести ее чемоданы. Таким образом, президиум АН допустил возможность вмешательства КГБ в дела Академии, формально оставив меня членом АН, но лишив одного из основных прав академика.

Посылая Вам это открытое письмо, я надеюсь, что Вы аргументированно ответите мне также открыто по всем поднятым в нем вопросам, особо же по следующим из них:

Готово ли руководство АН СССР в соответствии с пожеланиями мировой научной общественности активно защищать мои нарушенные права и права других репрессированных ученых?

Готово ли руководство АН СССР потребовать моего немедленного возвращения в Москву и определения открытым судом моей виновности или невиновности в нарушении закона и в случае установления вины — меры и срока наказания?

Готово ли руководство АН СССР решительно и на деле, а не на словах защищать меня от шантажа в отношении члена моей семьи Е. Алексеевой, способствуя ее выезду из СССР?

Я вновь обращаю Ваше внимание на то, что позиция Академии наук и ее руководства не только в моем деле, но и в делах других репрессированных ученых не соответствует традиционному пониманию солидарности ученых. Сейчас ученые несут на себе большую долю ответственности за судьбы мира, и это обязывает их к независимости от кастово-бюрократических институтов и тем более от тайной полиции, называется ли она ФБР или КГБ. Я все еще надеюсь, что Академия наук СССР проявит такую независимость.

С уважением —

Андрей Сахаров,

Действительный член АН СССР

с 1953 года

20 октября 1980 года

Горький

Доктору Сиднею Дреллу

Дорогой Сидней!

Я горячо благодарен Вам и всем, кто принял участие в собрании Физического общества 26 января, — в первую очередь тем, кто выступал. Слышал я радиосообщения с большим трудом из-за глушения и, возможно, не полностью. Это было для меня в моем горьковском состоянии большой радостью. Елена тоже очень радовалась этим передачам. Все, что касалось моих научных работ и их оценки, показалось мне даже чрезмерным, сам я не так высоко их оцениваю и очень огорчаюсь, так как мне хотелось бы сделать больше. При общей очень высокой оценке Вашего собрания я сожалею, что ни в одном сообщении (насколько это передал "Голос Америки") не были обсуждены юридические или, вернее, антиюридические особенности моего положения. С момента, как меня схватили и привезли в прокуратуру 22 января 1980 года, я живу в Горьком под арестом — круглосуточный милицейский пост вплотную к дверям квартиры, но это нельзя назвать домашним арестом, потому что я нахожусь не у себя дома, и нельзя назвать ссылкой, так как в ссылке нет охранников у дверей и не ограничивают контакты с приезжающими — ко мне же, кроме жены, практически никого не пускают. Никакие официальные учреждения не взяли до сих пор на себя ответственности за примененные ко мне беззаконные меры и установленный мне режим. Согласно Конституции СССР, никто не может быть подвергнут наказанию иначе, как по суду. Любой осужденный имеет право на кассацию, на обжалование действий официальных лиц, и какие-то официальные лица несут ответственность во всяком случае за жизнь осужденного. Я лишен всех этих прав и фактически нахожусь вне закона — заложник, не известно, в чьих руках. А то, что сотрудники КГБ проникают в квартиру (подчеркиваю — тайком от милиционера), не только является грубейшим нарушением права, но и создает непосредственную опасность для жизни. Я не люблю агравации, и если я сегодня вынужден это писать, то только потому, что я хочу, чтобы это знали мои западные коллеги, а что касается моих коллег в СССР, то они, имея опыт жизни в нашей стране, прекрасно это понимают, и их молчание фактически является соучастием; к сожалению, в данном случае ни один из них не отказался от этой роли, даже те из них, кого я считаю лично порядочными людьми. Вся почта ко мне проходит через КГБ, до меня доходит лишь ничтожная ее часть. В этом году поздравления к Новому году из-за рубежа я получил лишь от наших детей. Письма, посланные мне через президиум АН СССР и президента, тоже мне не передаются. Академия наук нарушает также и мои чисто академические права, предусмотренные уставом (участие в общем собрании и др.), разрешая таким образом КГБ вмешиваться во внутриакадемические дела. В силу перечисленных незаконных особенностей моего положения и клеветы в мой адрес мое требование суда остается в силе. Я вновь писал об этом, как и о своей позиции в целом в письме президенту АН СССР Александрову 25 ноября прошлого года.

В положении заложников оказались и члены моей семьи, в первую очередь — моя жена, потому что она является единственной связью между мной и внешним миром. Заложником стала также Лиза — невеста Алеши, ее шантажируют, ей запретили ездить в Горький, ей угрожают арестом (вполне официально), сумасшедшим домом (неофициально), а на клевету о ней наши средства массовой информации истратили не меньше бумаги, чем на меня. Используя минутную слабость Лизы — попытку самоубийства, сейчас власти реально хотят довести ее до смерти, и ни о каких условиях для научной работы не может идти речи, до той поры пока мы ежечасно и ежедневно волнуемся за ее судьбу. Только ее выезд из СССР может создать предпосылки для минимальных общений с моими советскими коллегами. Я писал об этом Велихову и Александрову, Брежневу и официальным лицам из ОВИРа — ни от кого, в том числе и от коллег, ответа я не получил. Я в связи с этими обстоятельствами вынужден считать, что КГБ манипулирует судьбой Лизы исключительно с целью шантажа и давления на меня. Я не вижу других причин, по которым Лизу не выпускают из СССР.