Выздоравливая, он развлекался тем, что составлял список всех соблазненных им женщин и обманутых мужей. Список этот был тщательно разделен на два столбца. В одном значились имена женщин с кратким их описанием, в другом — имена мужей и их общественное положение. Дону Хуану нелегко было восстановить в памяти имена всех этих несчастных, и можно полагать, что список его был далеко не полным. Однажды он показал его одному приятелю, который пришел его навестить. В Италии дону Хуану довелось пользоваться благосклонностью женщины, хвалившейся тем, что она любовница папы, и потому список женщин начинался ее именем, а имя папы числилось в списке мужей. За ним шел какой-то король, дальше герцоги, маркизы и так далее, вплоть до простых ремесленников.

— Погляди, мой милый, — сказал дон Хуан приятелю, — никто от меня не спасся, никто, начиная с папы и кончая сапожником; нет сословия, которое бы не уплатило мне подати.

Дон Торривьо — так звали приятеля — просмотрел список и вернул его дону Хуану, заметив с торжествующим видом:

— Он не полон.

— Как? Не полон? Кого же недостает в таблице мужей?

— Бога, — отвечал дон Торривьо.

— Бога? Это правда, не хватает монахини. Черт возьми! Спасибо, что заметил. Так вот, клянусь тебе честью дворянина, — не пройдет и месяца, как бог попадет в мой список, повыше папы, и ты поужинаешь у меня вместе с моей монахиней. В каком из севильских монастырей есть хорошенькие монашенки?

Через несколько дней дон Хуан принялся за дело. Он начал посещать церкви женских монастырей, становясь на колени около самой решетки, отделяющей невест Христовых от остальных верующих. Оттуда он бросал бесстыдные взгляды на робких дев, как волк, забравшийся в овчарню и высматривающий самую жирную овечку, чтобы зарезать ее первую. Он вскоре заметил в церкви Божьей Матери дель Росарьо молодую монахиню поразительной красоты, еще более выигрывавшей от выражения печали, разлитой в ее чертах. Она никогда не подымала глаз, никогда не смотрела ни вправо, ни влево; она казалась целиком погруженной в святое таинство, совершавшееся перед ней. Ее губы чуть шевелились; заметно было, что она молится с большим жаром и благоговением, чем все ее подруги. Ее вид пробудил в доне Хуане какие-то старые воспоминания. Ему казалось, что он уже видел эту женщину, но где и когда, он не мог припомнить. Столько образов запечатлелось с большей или меньшей ясностью в его памяти, что они невольно сливались. Два дня подряд приходил он в церковь и становился всякий раз возле решетки, но ему так и не удалось заставить сестру Агату (он узнал, как ее зовут) поднять глаза.

Трудность победы над особой, так хорошо охраняемой ее положением и скромностью, лишь разжигала желания дона Хуана. Самым важным и вместе с тем самым трудным было заставить себя заметить. Тщеславие дона Хуана нашептывало ему, что если бы только ему удалось привлечь внимание сестры Агаты, победа была бы наполовину одержана. Чтобы принудить эту прекрасную особу поднять глаза, он придумал следующую уловку. Он занял место как можно ближе к ней и, воспользовавшись минутой, когда во время поднятия святых даров все молящиеся распростираются ниц, просунул руку между прутьев решетки и вылил перед сестрой Агатой флакон духов, который принес с собой. Резкий запах, внезапно распространившийся, заставил молодую монахиню поднять голову, а так как дон Хуан стоял прямо перед ней, она не могла его не заметить. Сначала ее лицо выразило сильное удивление, потом оно покрылось смертельной бледностью: она слабо вскликнула и без чувств упала на каменные плиты. Ее подруги поспешили к ней и унесли ее в келью. Дон Хуан, очень довольный собой, удалился.

«Эта монахиня действительно прелестна, — говорил он себе. — Но чем больше я на нее смотрю, тем больше убеждаюсь в том, что она уже занесена в мой список».

На другой день к началу мессы он опять появился у решетки. Но сестры Агаты не было на ее обычном месте в первом ряду монахинь; она пряталась за своими подругами. Дон Хуан все же заметил, что она тайком оглядывается по сторонам. Он увидел в этом доброе предзнаменование для своей страсти. «Малютка меня боится, — подумал он, — но скоро я ее приручу». Когда месса окончилась, он заметил, что сестра Агата направилась в исповедальню. Но по пути туда, проходя мимо решетки, она словно невзначай уронила свои четки. Дон Хуан был слишком опытен, чтобы поверить в эту притворную рассеянность. Сначала он подумал, как хорошо было бы завладеть этими четками. Но он находился по другую сторону решетки и рассудил, что для того, чтобы поднять их, нужно подождать, пока все выйдут из церкви. В ожидании этой минуты он прислонился к столбу, как бы углубившись в молитву, прикрыв глаза рукой, но слегка при этом раздвинув пальцы, чтобы не терять из виду малейшего движения сестры Агаты. Всякий, кто увидел бы его в такой позе, принял бы его за доброго христианина, погруженного в благочестивые мысли.

Монахиня вышла из исповедальни и сделала несколько шагов, направляясь внутрь монастыря. Но тут она заметила — или притворилась, будто заметила, — что потеряла свои четки. Она оглянулась вокруг и увидела, что они лежат возле решетки. Она вернулась и наклонилась, чтобы поднять их. В эту минуту дон Хуан заметил что-то белое, скользнувшее под решетку. Это был маленький листочек, сложенный вчетверо. Вслед за тем монахиня удалилась.

Распутник, удивленный тем, что добился успеха быстрее, чем ожидал, даже пожалел, что встретил слишком слабое сопротивление. Подобное сожаление испытывает охотник на оленя, приготовившийся к долгой и трудной погоне: иногда зверь, только поднятый, внезапно падает, лишая охотника удовольствия и чести, которых он ждал от преследования. Дон Хуан все же поспешно поднял записку и вышел из церкви, чтобы на свободе ее прочесть. Вот ее содержание:

— Да это Тересита! — вскричал дон Хуан. — Я был уверен, что где-то видел ее. — Затем он еще раз перечел записку. — «Я должна Вас ненавидеть…» Это значит — я Вас люблю. «Вы пролили кровь моего отца…» То же самое Химена говорила Родриго[324]. «Не приходите больше в эту церковь». Это значит — я жду Вас завтра. Превосходно! Она моя.

Затем он пошел обедать.

На следующий день минута в минуту он был в церкви с заготовленным письмом в кармане. Каково же было его удивление, когда он заметил отсутствие сестры Агаты! Никогда еще месса не казалась ему более долгой. Он был вне себя. Проклиная в сотый раз совестливость Тересы, он отправился гулять на берег Гуадалкивира, стараясь придумать какую-нибудь хитрость. И вот что пришло ему в голову.

Монастырь Божьей Матери дель Росарьо славился среди монастырей Севильи превосходным вареньем, которое изготовляли его монахини. Дон Хуан явился в приемную монастыря и попросил привратницу дать ему список всех сортов варенья, какие у нее были для продажи.

— А есть у вас лимоны Маранья? — спросил он с самым естественным видом.

— Лимоны Маранья, сеньор кавальеро? Я в первый раз слышу о таком варенье.

— Однако оно сейчас очень в моде. Меня удивляет, что его у вас не приготовляют в большом количестве.

— Лимоны Маранья?

— Ну да. Маранья, — повторил дон Хуан, отчеканивая каждый слог. — Не может быть, чтобы ни одна из ваших монахинь не знала, как их приготовить. Опросите сестер, не знают ли они это варенье. Я приду завтра.

Через несколько минут весь монастырь только и говорил, что о лимонах Маранья. Лучшие мастерицы никогда о них не слыхали. Одна лишь сестра Агата знала секрет. Надо взять обыкновенные лимоны, прибавить розовой воды, фиалок и т. д. и т. п. Она взялась их приготовить. Дон Хуан, придя на следующий день, получил банку лимонов Маранья. По правде сказать, это было ужасное на вкус варево. Но под бумагой, закрывавшей банку, была спрятана записка от Тересы. То были новые мольбы оставить ее, забыть о ней. Бедная девушка пыталась обмануть себя. Религия, уважение к памяти отца и любовь боролись в сердце этой несчастной, но легко было догадаться, что любовь была в ней сильнейшим чувством. На следующий день дон Хуан прислал в монастырь пажа с ящиком лимонов, прося приготовить их так же и доверить это дело монахине, сварившей варенье, купленное им накануне. На дне ящика лежал искусно спрятанный ответ на письмо Тересы. Он писал ей: