– Отойдите, – сказал пастору капитан. – Вы же видите, что он не расположен вас слушать.

Лану подал знак монаху, – тот сейчас же подошел.

– Вот ваш священник, – сказал Лану капитану Жоржу, – мы свободу совести не стесняем.

– И монаха и пастора – обоих к чертям! – объявил раненый.

Монах и пастор стояли по обе стороны матраца, – они словно приготовились вступить друг с другом в борьбу за умирающего.

– Этот дворянин – католик, – сказал монах.

– Но родился он протестантом, – возразил пастор, – значит, он мой.

– Но он перешел в католичество.

– Но умереть он желает в лоне той веры, которую исповедовали его родители.

– Кайтесь, сын мой.

– Прочтите символ веры, сын мой.

– Ведь вы же хотите умереть правоверным католиком, не так ли?

– Прогоните этого слугу антихриста! – чувствуя поддержку большинства присутствующих, возопил пастор.

При этих словах какой-то солдат из ревностных гугенотов схватил монаха за пояс и оттащил его.

– Вон отсюда, выстриженная макушка! – заорал он. – По тебе плачет виселица! В Ла-Рошели давно уже не служат месс.

– Стойте! – сказал Лану. – Если этот дворянин желает исповедаться, пусть исповедуется, – даю слово, никто ему не помешает.

– Благодарю вас, господин Лану… – слабым голосом произнес умирающий.

– Будьте свидетелями: он желает исповедаться, – снова заговорил монах.

– Не желаю, идите к черту!

– Он возвращается в лоно веры своих предков! – вскричал пастор.

– Нет, разрази вас гром, не возвращаюсь! Уйдите от меня оба! Значит, я уже умер, если вороны дерутся из-за моего трупа. Я не хочу ни месс, ни псалмов.

– Он богохульствует! – закричали в один голос служители враждующих культов.

– Во что-нибудь верить надо, – невозмутимо спокойным тоном проговорил капитан Дитрих.

– По-моему… по-моему, вы добрый человек, избавьте же меня от этих гарпий… Прочь от меня, прочь, пусть я издохну, как собака!

– Ну так издыхай, как собака! – сказал пастор и, разгневанный, направился к двери.

В ту же минуту к постели Бевиля, перекрестившись, подошел монах.

Лану и Бернар остановили пастора.

– Сделайте последнюю попытку, – сказал Бернар. – Пожалейте его, пожалейте меня!

– Милостивый государь! – обратился к умирающему Лану. – Поверьте старому солдату: наставления человека, посвятившего всю свою жизнь богу, обладают способностью облегчить воину его последние минуты. Не слушайтесь голоса греховной суетности, не губите свою душу из пустой рисовки.

– Милостивый государь! – заговорил Жорж. – Я давно начал думать о смерти. Чтобы быть к ней готовым, я ни в чьих наставлениях не нуждаюсь. Я никогда не любил рисоваться, а сейчас и подавно. Но слушать их вздор? Нет, пошли они к чертовой матери!

Пастор пожал плечами, Лану вздохнул. Оба опустили головы и медленным шагом двинулись к выходу.

– Приятель! – обратился к Жоржу Дитрих. – Раз вы говорите такие слова, стало быть, вам, наверно, чертовски больно?

– Да, капитан, мне чертовски больно.

– В таком случае надеюсь, что ваши речи не прогневают бога, а то ведь это здорово смахивает на богохульство. Впрочем, когда в теле человека сидит заряд, то уж тут, прах меня побери, не грех и ругнуться – от этого становится легче.

Жорж улыбнулся и еще раз отпил из фляги.

– За ваше здоровье, капитан! Лучшей сиделки, чем вы, для раненого солдата не найдешь.

Сказавши это, он протянул ему руку. Капитан Дитрих не без волнения пожал ее.

– Teufel! [165] – еле слышно пробормотал он. – Если б мой брат Генниг был католиком и я влепил бы ему в брюхо заряд… Так вот что означало предсказание Милы!

– Жорж, товарищ мой! – жалобным голосом заговорил Бевиль. – Скажи мне что-нибудь! Мы сейчас умрем, это так страшно! Ты мне когда-то говорил, что бога нет, сейчас ты тоже так думаешь?

– Конечно! Мужайся! Еще несколько минут – и наши страдания кончатся.

– А монах толкует мне о вечном огне… о бесах… еще о чем-то… Но меня это не очень утешает.

– Враки!

– А что, если это правда?

– Капитан! Оставляю вам в наследство кирасу и шпагу. Жаль, что не могу лучше отблагодарить вас за то славное вино, которым вы по своей доброте меня угостили.

– Жорж, друг мой! – снова заговорил Бевиль. – Если б все, о чем он толкует, оказалось правдой, это было бы ужасно!.. Вечность!..

– Трус!

– Да, трус… Легко сказать! Будешь тут трусом, когда тебе сулят вечную муку.

– Ну так исповедуйся.

– Скажи, пожалуйста, ты уверен, что ада не существует?

– Отстань!

– Нет, ты ответь: ты совершенно в этом уверен? Дай мне слово, что ада нет.

– Я ни в чем не уверен. Если черт есть, то мы сейчас убедимся, так ли уж он черен.

– А ты и в этом не уверен?

– Говорят тебе, исповедуйся.

– Ты же будешь смеяться надо мной.

Жорж невольно улыбнулся, потом заговорил уже серьезно:

– Я бы на твоем месте исповедался – так спокойнее. Тебя исповедали, соборовали, и теперь тебе уже нечего бояться.

– Ну что ж, я как ты. Исповедуйся ты сперва.

– Не буду.

– Э, нет!.. Ты как хочешь, а я умру правоверным католиком… Хорошо, отец, мой, я сейчас прочту Confiteor [166], только вы мне подсказывайте, а то я подзабыл.

Пока он исповедовался, капитан Жорж еще раз хлебнул из фляжки, затем положил голову на жесткую свою подушку и закрыл глаза. С четверть часа он лежал спокойно. Потом вдруг стиснул зубы, но все же не мог удержать долгий болезненный стон и вздрогнул всем телом. Бернар, решив, что Жорж отходит, громко вскрикнул и приподнял ему голову. Капитан тотчас открыл глаза.

– Опять? – спросил он и легонько оттолкнул Бернара. – Полно, Бернар, успокойся!

– Жорж! Жорж! Ты гибнешь от моей руки!

– Ничего не поделаешь! Я не первый француз, которого убил брат… Полагаю, что и не последний. Но виноват во всем я… Принц вызволил меня из тюрьмы и взял с собой, и я тут же дал себе слово не обнажать шпаги… Но когда я узнал, что бедняга Бевиль в опасности, когда до меня донеслись залпы, я решил подъехать поближе.

Капитан опять закрыл глаза, но тут же открыл их и сказал Бернару:

– Госпожа де Тюржи просила передать, что она любит тебя "по-прежнему.

Он ласково улыбнулся.

Это были последние его слова. Через четверть часа он умер – видимо, не очень страдая. Несколько минут спустя на руках монаха скончался Бевиль, и монах потом уверял, что он явственно слышал в небе ликующие голоса ангелов, принимавших в свои объятия душу раскаявшегося грешника, меж тем как в преисподней торжествующе завывали бесы, унося душу капитана Жоржа.

Во всех историях Франции рассказывается о том, как Лану, которому опостылела гражданская война и которого замучила совесть, потому что он воевал со своим королем, в конце концов покинул Ла-Рошель, как королевское войско вынуждено было снять осаду и как в четвертый раз был заключен мир [167], вскоре после чего Карл IX умер [168].

Утешился ли Бернар? Появился ли новый возлюбленный у Дианы? Это я предоставляю решить читателям, – таким образом, каждый из них получит возможность закончить роман, как ему больше нравится.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые роман издан в апреле 1829 г. в Париже под названием "1572. Хроника времен Карла IX".

МАТТЕО ФАЛЬКОНЕ

Если пойти на северо-запад от Порто-Веккьо[169] в глубь острова, то местность начнет довольно круто подниматься, и после трехчасовой ходьбы по извилистым тропкам, загроможденным большими обломками скал и кое-где пересеченным оврагами, выйдешь к обширным зарослям маки. Маки — родина корсиканских пастухов и всех, кто не в ладах с правосудием. Надо сказать, что корсиканский земледелец, не желая брать на себя труд унавоживать свое поле, выжигает часть леса: не его забота, если огонь распространится дальше, чем это нужно; что бы там ни было, он уверен, что получит хороший урожай на земле, удобренной золой сожженных деревьев. После того как колосья собраны (солому оставляют, так как ее трудно убирать), корни деревьев, оставшиеся в земле нетронутыми, пускают на следующую весну частые побеги; через несколько лет они достигают высоты в семь-восемь футов. Вот эта-то густая поросль и называется маки. Она состоит из самых разнообразных деревьев и кустарников, перепутанных как попало. Только с топором в руке человек может проложить в них путь; а бывают маки такие густые и непроходимые, что даже муфлоны[170] не могут пробраться сквозь них.