— Мне сказали, что через две недели можно будет снять повязку, — сказал молодой человек. — Добрый мой Брандо, завтра я еду в Италию, и мне хотелось попрощаться с тобой, так же как и с господином патером. Вот почему я просил вас прийти.

— Вы очень торопитесь, — сказал Брандолаччо. — Вчера вас оправдали, а завтра вы уже едете.

— Есть дела, — весело сказала молодая девушка. — Господа, я принесла вам ужин: кушайте и не забудьте моего друга Бруско.

— Вы, синьора Коломба, балуете Бруско, но он благодарный пес, вы это сейчас увидите. Ну, Бруско, — сказал он, горизонтально протягивая ружье, — прыгни в честь Барричини!

Собака не тронулась с места и, облизываясь, смотрела на хозяина.

— Прыгни в честь делла Реббиа!

И тут Бруско прыгнул на два фута выше, чем от него требовалось.

— Слушайте, друзья, — сказал Орсо, — вы занимаетесь дурным ремеслом, и если вам не придется кончить свое поприще вон на той площади внизу, что видна отсюда[451], то самое лучшее, что может случиться с вами, — это пасть в маки от жандармской пули.

— Ну что ж! — сказал Кастрикони. — И эта смерть не хуже всякой другой; лучше умереть так, чем от лихорадки, которая убьет вас в постели среди более или менее искренних рыданий ваших наследников.

— Я был бы рад, если б вы покинули эту страну, — продолжал Орсо, — и стали бы вести более спокойную жизнь. Например, отчего бы вам не устроиться в Сардинии, как сделали многие из ваших товарищей? Я мог бы вам в этом помочь.

— В Сардинии! — воскликнул Брандолаччо. — Istos sardos [452], чтоб их черт побрал вместе с их наречием. Это для нас слишком дурная компания.

— В Сардинии нечем жить, — прибавил богослов. — Что до меня, я презираю сардинцев. Для охоты за бандитами у них есть конная милиция; это кладет пятно на бандитов и на всю страну[453]. Провались она, Сардиния! Меня удивляет, синьор делла Реббиа, как это вы, человек образованный и со вкусом, раз попробовав пожить с нами в маки, не остались у нас.

— Но ведь когда я был вашим нахлебником, — сказал улыбаясь Орсо, — я был совсем не в таком состоянии, чтобы оценивать прелесть вашего положения: у меня до сих пор болят бока, когда вспомню, как в одну прекрасную ночь друг мой Брандолаччо скакал на лошади без седла, перекинув меня поперек, как какой-нибудь тюк.

— А удовольствие уйти от погони? — возразил патер. — Вы его ни во что не ставите? Как вы можете оставаться нечувствительным к прелести полной свободы в таком прекрасном климате, как наш? С этим надежным товарищем в руках (он показал на свое ружье) вы король всюду, куда достает его пуля. Вы повелеваете, вы наказываете виновных… Это весьма нравственное и весьма приятное развлечение, синьор делла Реббиа, и мы никогда не отказываем себе в нем. Какая жизнь может сравниться с жизнью странствующего рыцаря, у которого и оружие и здравый смысл лучше, чем у Дон Кихота? Слушайте: однажды я узнал, что дядя маленькой Лиллы Луиджи, старый скряга, не хочет давать ей приданого; я написал ему — без угроз, это не в моем вкусе — ну и сейчас же убедил человека: он выдал ее замуж. Я составил счастье двух существ. Поверьте мне, синьор Орсо: ничто не может сравниться с жизнью бандита. Эх!.. Вы, может быть, были бы нашим, если б не одна англичанка, которую я видел только мельком, но о которой там, в Бастии, все говорят с восторгом.

— Моя будущая невестка не любит маки, — сказала, смеясь, Коломба, — ее там напугали.

— Итак, вы хотите остаться здесь, — сказал Орсо. — Пусть будет по-вашему. Скажите, могу я сделать что-нибудь для вас?

— Помните о нас немножко, вот и все, — отвечал Брандолаччо. — Вы и так много для нас сделали. Килина теперь с приданым, и чтобы пристроить ее, стоит только моему другу патеру написать несколько писем без угроз. Мы знаем, что ваш фермер будет давать нам хлеба и пороху сколько нам понадобится. Итак, до свидания. Надеюсь еще увидеться с вами когда-нибудь на Корсике.

— В черный день несколько золотых будут очень кстати, — сказал Орсо. — Мы старые знакомые, не откажитесь принять от меня этот маленький сверток: он пригодится вам.

— Никаких денег, поручик, — решительно возразил Брандолаччо.

— В городах деньги — это все, — добавил Кастрикони, — а в маки дороги только смелое сердце да ружье без осечки.

— Я не хотел бы расстаться с вами, не оставив вам что-нибудь на память, — возразил Орсо. — Ну, Брандо, что бы тебе дать?

Бандит почесал голову и искоса посмотрел на ружье Орсо.

— Знаете, поручик… Если б я посмел… да нет, вы им слишком дорожите.

— Чего тебе хочется?

— Ничего, сама штука-то ничего не значит. Нужно уметь обращаться с нею. Я все думаю об этом чертовском двойном выстреле одною рукой… Нет, такие вещи не повторяются.

— Ты хочешь это ружье? Я отдам тебе его, но пусть оно служит тебе как можно реже.

— Я не обещаю стрелять из него так же метко, как вы, но будьте покойны: когда оно попадет в руки кого-нибудь другого, тогда вы смело сможете сказать, что Брандо Савелли не умел держать в руках ружье.

— А что мне дать вам, Кастрикони?

— Так как вы непременно хотите оставить мне о себе какую-нибудь вещественную память, то я без церемонии попрошу вас прислать мне Горация возможно меньшего формата. Это доставит мне развлечение и не даст мне забыть латынь. В Бастии на пристани одна там… продает сигары, отдайте ей, а она передаст мне.

— Я пришлю вам эльзевир[454], господин ученый; у меня есть один экземпляр среди книг, которые я хотел увезти с собой… Ну, друзья мои, пора. Пожмем друг другу руки. Если вы вздумаете уехать в Сардинию, напишите мне. Адвокат Н. даст вам мой адрес на континенте.

— Поручик, — сказал Брандо, — завтра, когда вы выйдете из гавани, смотрите на гору, на это место: мы будем здесь и помахаем вам платками.

И они расстались. Орсо с сестрой двинулись по направлению к Кардо, а бандиты ушли в горы.

Глава двадцать первая

В прекрасное апрельское утро полковник сэр Томас Невиль, его дочь, несколько дней тому назад вышедшая замуж, Орсо и Коломба выехали в коляске из Пизы, чтобы побывать в недавно открытом этрусском подземелье, которое ездили смотреть все иностранцы. Спустившись в подземелье, Орсо с женой вынули карандаши и сочли своим долгом зарисовать роспись стен; полковник же и Коломба, оба довольно равнодушные к археологии, оставили их вдвоем и пошли гулять по окрестностям.

— Милая Коломба, — сказал полковник, — мы не успеем вернуться в Пизу к нашему luncheon [455]. Вам хочется есть? Орсо с женой увлеклись древностями; уж как примутся рисовать вместе, до завтра не кончат.

— Да, — сказала Коломба, — а между тем они еще не принесли ни одного рисунка.

— По моему мнению, нам следует зайти вон на ту маленькую ферму. Там мы найдем хлеб, может быть, алеатико [456]. И — кто знает? — может быть, даже сливки и землянику, и будем терпеливо ждать наших рисовальщиков.

— Ваша правда, полковник. Вы и я — рассудительные люди в семье, и нам не следует делать себя мучениками из-за этих влюбленных, которые живут одной поэзией. Дайте мне руку. Не правда ли, я совершенствуюсь? Я хожу под руку, ношу шляпы, модные платья; у меня есть золотые безделушки, я научилась многим прекрасным вещам, я больше не дикарка. Посмотрите, с какой грацией я ношу шаль… Этот блондин, этот офицер вашего полка, что был на свадьбе… Боже мой, я не могу запомнить его фамилии… Высокий, кудрявый; я сбила бы его с ног одним ударом кулака…

— Четворт? — спросил полковник.

— Кажется, так, только этого я никогда не выговорю. Ну, так он влюблен в меня без памяти.