— Это твоя задача?

— Что, трудная?

— Да нет, ничего. Оставь мне. Я на свободе разберусь. Есть тут одно условие…

Виктор пожал плечами.

— Разбирайся, а кого мы ждем, ребята?

— Ждем, пока над Милочкой с Катюшкой Ивановой шефская помощь осуществится.

— А скоро?

— Скоро. Аннушка им никогда трудного не задает. Имеет гуманность. Да и Нинка разрешает кое-что намекнуть…

Мы еще немного потолкались в коридоре. Но это было уже совсем неинтересно. Весь азарт, который умела зажечь в нас Анна Николаевна, куда-то улетучился. Может быть, нам было жалко Нинку, как она шла, старательно подняв голову… А то, может быть, мы все обиделись на Виктора: мог бы больше огорчиться и за себя, и за нее.

Во всяком случае, мы стояли довольно мрачные, когда из класса выпорхнула Милочка Звонкова, такая радостная, сверкающая, прямо смотреть на нее было занятно.

— Все в порядке, ребята. Катюшка немножко задержалась, сейчас выйдет.

Виктор улыбнулся ей:

— Решила?

Милочка посмотрела на него в упор. Почему-то ей не понравился тон Виктора.

— Решили, — сказала она, довольно резко поправляя Виктора. А вам не решили?

— Нам не решили.

Он развел руками: что ж поделать, мол.

— То-то у Аннушки физиономия вытянулась-вытянулась вся.

Он опять развел руками и смотрел на Звонкову все с той же усмешкой.

И тогда я вдруг в первый раз подумал: странно, как это Виктору понравилась Нина, а не Милочка Звонкова? Почему я так подумал? Потому что они сейчас стояли друг перед другом, одинаково переступая с носков на пятки и слегка раскачиваясь, как в каком-то танце или игре? Потому что они были одинаково красивые и неогорченные? А то еще потому мог подумать, что сегодня впервые увидел Нинку побежденной.

В это время в дверях показалась Аннушка, наша математичка, наш дракон-живоглот, как сказал Ант. Она спросила:

— Проявляете сочувствие пускающим пузыри?

Вовка Семинос поспешно шаркнул ножкой, поклонился.

— Совершенно верно.

Анна Николаевна посмотрела на нас прищурившись. Словно ей надо было увидеть не только нас, а что-то еще за нашими спинами, вдали.

— Дорогие мои. Я ведь вижу не только пузыри, но и спасательные круги. Они крупнее. Приходится освещать до десяти вопросов, да еще с чертежами.

— А мы думали… — начал было Марик.

— Да нет, — перебила его Анна Николаевна, — я ведь ношу очки. Так что близорукость не мешает.

— И вы всё видите?.. — Вовка задал свой вопрос с особым нажимом на слове «всё».

— В основном вижу, что и пузыри и круги чаще всего появляются раньше времени. Кстати, кто мне объяснит, что случилось с Ниной?

— У нее заболела голова, — сказал Виктор.

— Надо думать, у вас тоже?

— Зачем такие параллели? Я и со здоровой не смог решить…

Он сказал это очень достойно. Он сказал это как-то так, что Анна Николаевна посмотрела на него внимательно, даже изучающе. Будто в эту минуту Виктор что-то такое приоткрыл ей в себе, чего она не ждала. Она стояла, медленно поглаживая худую гладкую щеку дужкой от очков. Потом резко повернулась к Милочке:

— Вот видите, Звонкова? Хорошая оценка Антонову нужна была больше, чем вам. Но это называется: идти ко дну и все-таки не сдаваться. С гордо выброшенным флагом, так сказать.

Милочка, как всегда в подобных случаях, не стала спорить или там опровергать Аннушкины высказывания. Стояла, только ресницы опустила. Есть у ней такая привычка: в нужном случае опускать ресницы, и все.

А мы не могли усечь: действительно ли наша математичка и классный руководитель видела только Милочкину шпаргалку? Или приметила она и кое-что другое, да хочет испытать Виктора?

Тут мы все двинулись по коридору. Только Леонид вернулся зачем-то в класс. Я остановился на лестнице, поджидая его. Анна Николаевна открыла дверь в учительскую, оставила там наши контрольные и сейчас же вышла. Она снова пошла в глубь коридора. Не то ей надо было захватить что-то в нашем классе, не то она просто хотела посмотреть, все ли ушли с четвертого этажа, не знаю. По пути она встретила Леньку Шагалова, и тут между ними завязался вот какой разговор.

— Леня? Что ты здесь делаешь, Шагалов? — спросила Анна Николаевна.

Ленька ответил не сразу и как-то неохотно:

— Рассматриваю детали одной железобетонной конструкции.

— Насколько мне помнится, никакого железобетона в задачах не было.

— Я о характере, не о задачах.

— А в руках у тебя что? Не к характеру же, надо думать, чертежи все-таки?

Анна Николаевна, видно, потянулась к тому, что держал в руках Ленька, потому что он сказал вежливо, но твердо:

— Не могу, Анна Николаевна, секрет. Одно я вам только скажу: на этот самый железобетон снизу вверх глядеть — голова кружится и дух захватывает.

— А зачем тебе снизу вверх? — спросила Анна Николаева и я догадался, что она улыбается, причем улыбка ее относилась к чему-то такому, понятному ей и Ленчику, о чем я даже не догадывался. — Зачем тебе снизу вверх? Такой железобетон хорош до тех пор, пока предполагает взгляд на равных.

Анна Николаевна сказала это, уже когда проходила мимо меня. Мне показалось: не для Ленчика только, для самой себя доже. Меня она вроде и не заметила, не видела, что я стою на лестничной площадке, умирая от любопытства, и все тут.

Ленчик тоже хотел пробежать мимо, но я окликнул его, и домой мы пошли вместе.

Однако лицо у Шагалова было такое, что становилось совершенно ясно: он вовсе не собирается обнародовать то, о чем говорил с Анной Николаевной.

Глава вторая,

написанная автором от своего собственного лица

Если тебе восемнадцать лет и ты кончаешь школу, то волей-неволей вторая твоя мысль, когда ты утром открываешь глаза, — об экзаменах. Но именно вторая. И — утром. Днем мысли могут располагаться в каком угодно порядке, наскакивать друг на друга, цепляться одна за другую, перебивать… Вечером все мысли отходят на очень далекий план. Остается одна-единственная. Во всяком случае, единственно важная. И это даже не мысль, а стихия, которой ты отдан во власть, как огромной, захлестывающей волне. Волна может шнырнуть тебя на камни, может мягко покачать, подняв на самый гребень.

Но надо делать вид, что никакой стихия не существует. Ты занята своими делами ничуть не меньше, чем бывала занята всегда, и ждешь Его без пеленой тревоги не дождаться. И уж во всяком случае, у тебя вовсе не замирает дух, когда ты уже видишь Его под своими окнами.

А в самом деле, чего бы ему замирать? Вы расстались несколько часов назад под этими же окнами. И ничего не могло случиться с тех пор: он не мог исчезнуть, разлюбить, уехать из города, у него не могли оказаться другая походка, голос, глаза. Вот он весь, точно такой же, как был несколько часов назад, только в белой рубашке и новых темных брюках, подходит к твоему подъезду.

Это идет уже вечер другого дня, не того, когда писали контрольную. Вина выходит навстречу Виктору, с лицом независимым и деловым. Спрашивает:

— Ты узко купил фиксаж?

— Сегодня я все равно не буду печатать.

Тогда я возьму у тебя пленку, и мы отпечатаем вместе с Ленчиком.

Она даже делает вид, будто может сейчас, сию минуту вернуться домой, хлопнув дверью перед самым его носом. И тут Виктор сжимает ее плечи и поворачивает так, что она оказывается не рядом с ним, а напротив. Лицом к лицу, если только перестанет отворачиваться и поднимет голову. Ну хорошо, она поднимет голову, а дальше что? Дальше можно будет увидеть в его глазах и смех, и доброту, и нежность, которые вовсе не собираются прятаться, так и выпрыгивают наружу.

Виктор чуть придвигается к ней и спрашивает тихо:

— Ты из-за Звонковой?

— Нет, в самом деле из-за фиксажа. Из-за твоей милой манеры откладывать на завтра. А потом будет еще и послезавтра. А ребята ждут фотографии. Они же все-таки первоклассники — ты учти.

Через минуту Нина и Виктор идут к магазину, где, может быть, несмотря на поздний час, им удастся купить этот злополучный фиксаж. В общем-то, им, наверное, одинаково не хотелось, чтоб из-за него пропадало и высокое зеленое небо, и вскрики сплюшки, и совершенно новенькие, едва проклюнувшиеся звезды. Одним словом, все, что было и вчера, и позавчера, и еще раньше — с тех пор, как началась весна!