2. Кроме того, даже если бы Ваши слова соответствовали истине в том смысле, что враждебность негров по отношению к белой бедноте будет существовать по-прежнему в условиях свободы и что дурные отношения между обеими расами еще более обострятся в условиях свободы, нежели в условиях рабства, то объясните нам, бога ради, как Вы можете заявлять о своем желании улучшить положение негров, лишая их в то же время всех средств защиты и, наоборот, облекая тех, кого Вы сами считаете врагами негров, политической властью?.. Мир между народами невозможен, если унижать один народ и возвышать другой, если дать власть одному народу и отнять ее у другого; мир возможен только тогда, когда существует равная справедливость для всех.

3. Очень много можно сказать по поводу теории колонизации, которую Вы с удовольствием нам изложили. Невозможно предположить, памятуя о пользе, которую принесли негры как в мирное время в качестве тружеников на Юге, так и во время войны в качестве солдат на Севере… что когда-нибудь наступит пора, позволяющая выселить из Америки негров, без того чтобы не нанести страшный удар миру и богатству страны. К тому же самый злейший враг Соединенных Штатов не сумел бы больше опозорить честное имя нашей страны, чем те, кто заявляет, что негров можно было терпеть лишь в состоянии самого унизительного рабства и угнетения, а теперь они должны быть изгнаны из страны, сосланы куда-то по единственной причине, что с них сняли цепи рабства».

Как только заявление было написано, один из делегатов поспешил разослать его прессе. Находились они все в доме вашингтонского делегата Джона Кука. Кук пригласил Дугласа остаться ночевать, но тот ответил, что ему нужно кое с кем встретиться, его ждут в доме старых друзей. Дуглас встал и начал прощаться.

Погода стояла премерзкая. Шел мокрый густой снег, на улицах было сыро и грязно, деревянные тротуары стали скользкими, канавы на перекрестках улиц наполнились черной водой. Дуглас завязал покрепче башмаки и поднял воротник пальто.

— Найдете ли вы сами дорогу, Дуглас? — спросил его доктор Кук. — Освещение-то на улицах плохое, в такой вечер приезжему легко заблудиться. Если бы вы подождали немножко, я бы с удовольствием вас…

— Нет, спасибо, доктор, — остановил его Дуглас. — Я хорошо знаю дорогу, это тут неподалеку.

Эмилия позаботилась, чтобы ужин Фредерика не остыл, приготовила для него комнату. Подняв оконную штору, она тревожно вглядывалась в уличную темень.

— Хоть бы он нашел извозчика! В такую ночь ему одному ходить опасно по нашим улицам.

Гость улыбнулся.

— Фредерик Дуглас умеет постоять за себя, сударыня, — сказал он. — Можете не волноваться.

— А я волнуюсь. — Голубые глаза Эмилии расширились.

Наконец явился Дуглас, смущенный тем, что заставил себя ждать. Но они просили его не извиняться.

— Пустяки! Мы понимаем, что вы заняты!

Эмилия потребовала, чтобы беседа была отложена, пока Дуглас не поест, но тот боялся задержать Кардозу.

Они перешли в столовую, и Эмилия заставила молодого священника поужинать вместе с Дугласом.

Здесь, в уютной комнате возле пылающего камина, события дня уже не казались такими мрачными. Дуглас рассказал, что произошло, а они слушали и сочувствовали. И, как бы прочитав его мысли, Эмилия промолвила:

— Если бы мистер Линкольн не умер!

Мужчины уселись перед камином и начали серьезный разговор. Фрэнсис Кардоза был хорошо осведомленный человек. По своей внешности он мог легко сойти за белого, и потому ему нередко доводилось слышать то, что предназначалось не для его ушей.

— Я беседовал сегодня с Тадеушем Стивенсом, — заговорил он. — Я сообщил ему, что знаю о негритянских кодексах, а он рассказал мне о великолепной речи Чарльза Самнера в сенате два дня тому назад. Он ручается, что им удастся провести законопроект о гражданских правах, несмотря на протест президента.

— Я в это верю, — подтвердил Дуглас. Потом он с живостью спросил: — Вы привезли петицию?

— Да, сэр. — Кардоза положил перед собой несколько исписанных листов бумаги. — Вот вам точная копия с того документа, который мы представили учредительному собранию. Лучшего аргумента и не надо, чем то, что говорят здесь освобожденные негры Южной Каролины. Нате, читайте! — Он протянул бумаги Дугласу.

Это был пространный документ, и Дуглас принялся неторопливо читать. Да, недурно пишут «эти черные дикари!».

«…Наши чувства и наши интересы неразрывно связаны с благоденствием и процветанием нашего штата… Мы заверяем почтенное собрание, что признание нашей зрелости, о котором мы просим в настоящей петиции, достаточно, дабы убедить цветных жителей Южной Каролины в том, что белые люди этого штата готовы отнестись к ним с должной справедливостью.

Разрешите также заверить почтенное собрание, что наши люди не удовлетворятся ничем иным, кроме признания данного прошения. Если оно будет отклонено, негры, несомненно, вернутся к той же тихой и внешне терпеливой покорности злу, каковая являлась их уделом в прошлом. День, о котором мы мечтали и молились, наступил, как мы ждали; наступит также и день нашей полной гражданской свободы; с этой верой в душе мы будем трудиться и ждать».

Дуглас долго не отрывал глаз от последней страницы. Простое величие этих слов потрясло его. После долгого молчания он проговорил сдавленным голосом:

— Жаль, что у меня не было этого сегодня, чтобы прочесть президенту Джонсону. Никакие мои слова с этим не сравнить!

— Президент Джонсон был и так взбешен тем, что наговорил ему сенатор Самнер, — напомнил Кардоза.

Дуглас помолчал. Потом медленно ответил:

— Я хочу быть справедливым по отношению к президенту Джонсону. Критикуя нашего друга Чарльза Самнера, он сказал:

«Я не желаю слышать обвинения со стороны каких-то краснобаев, умеющих пользоваться пышной риторикой и абстрактно разглагольствующих о свободе, хотя сами они никогда не рисковали ни жизнью, ни свободой, ни имуществом». — Дуглас постучал пальцем по мелко исписанному листу. — Что ж, вот люди, которые даже сейчас рискуют жизнью, свободой и имуществом. Может быть, их он бы выслушал.

— А ведь когда он выступал в Нашвилле перед неграми накануне своих выборов, он им многое пообещал. Представлялся этаким пророком Моисеем, который рвется вывести негритянский народ из рабства на свободу! — Кардоза недавно был в Нашвилле.

— Обратите внимание, что даже тогда он заявил, что собирается быть их командиром. — В голосе Дугласа слышалась горечь. — Очевидно, он не желает, чтобы чернокожие люди поднялись сами и пошли к свободе на своих ногах.

Вашингтон выплывал уже из тьмы, когда Кардоза ушел от Дугласа.

Проходя в сером свете брезжущего дня мимо здания, отведенного под кабинеты конгрессменов, Кардоза заметил одно освещенное окно.

— Мы закаляем нацию в горниле времени, — подумал он вслух. — Надо ковать, пока горячо!

А в это время в одном из кабинетов худой, усталый человек, с лицом, покрытым глубокими морщинами, отодвинулся от стола и на миг закрыл глаза рукой. Затем он глянул в окно и криво усмехнулся. Придется давать дома объяснения: опять он отсутствовал всю ночь. Письменный стол был завален бумагами. Сейчас он поедет домой, напьется кофе. Сегодня утром он попросит в конгрессе слово. У него есть что сказать. Оторвавшись от своих мыслей, он перечитал написанное.

«Наше государство — это не государство белого человека, в узком смысле слова. Говорить так — значит совершать политическое кощунство, ибо это противоречит основным принципам нашей проповеди о свободе. Наше государство существует для человека вообще, для всех людей одинаково, хотя, конечно, не все могут обладать равной силой и влиянием в его пределах. Случайные обстоятельства, природные и воспитанные в человеке способности и таланты могут по-разному влиять на его судьбу. И тем не менее равные права на все блага, даваемые государством, должна иметь каждая бессмертная душа, независимо от того, какой формы и какого цвета оболочка, в которой временно она живет. Наши предки отрицали полностью доктрину родового и расового преимущества и декларировали всеобщее равенство перед лицом закона. Под этим лозунгом они подняли революцию и создали нашу республику».