— Легли, — тихо ответил он.

Я оторопела, краска стыда залила мое лицо, словно это я легла на пол в кинотеатре.

— Не на пол, — уточнил Мишка, — Просто там кресла такие.

Господи, как он догадался, что я так подумала.

Полтора часа пролетают, как десять минут. Мишка вначале фильма сидит скромно, но потом закидывает руку на спинку кресла и слегка обнимает меня. Я осторожно осматриваюсь, справа от нас свободно пять кресел, слева никого до самой стены, сзади два ряда полупустые, впереди в трех рядах никого.

Так мало народу не было еще никогда. Посещение кино на шесть часов с мальчиком означает для девушки, что ее закадрили, так у нас говорят, то есть наш с Мишкой поход уже многим известен, и первую очередь Лидке.

Чувствую Мишкину ладонь на правом колене, он легко поглаживает меня, и это волнительно, как будто в первый раз. Я не отталкиваю его, отталкиванием я занималась весь фильм, когда мы были здесь прошлый раз. Мы так возились, что нам сделала замечание старушка, сидевшая сзади.

Пальцы Мишки двигаются вверх до подола моей юбки и останавливаются.

Я как ни в чем не бывало смотрю на экран, Мишка смелеет, осторожно и неуверенно его ладонь скользит ко мне под юбку, я реагирую, кладу свою руку поверх его руки, но моя лежит на юбке, а его под ней. Он прекращает движение.

— Смотри на экран, — шепчу я ему почти в ухо.

В ответ он, воспользовавшись близостью моего лица, целует меня в губы, притягивает к себе, и я непроизвольно перестаю контролировать его лапу под юбкой, резко вздрагиваю, так как ощущаю, как его огненные пальцы ложатся поверх моих трусиков. Теперь мы целуемся то, что называется взасос, без перерыва, воздух приходится захватывать носом, но вскоре кислорода не хватает, я пробую вырваться, прервать поцелуй, но Мишка держит меня, я начинаю толкать его руками, наконец я с трудом вырываюсь, резко отталкиваю его ладонь, я отодвигаюсь в сторону, я злюсь на него, а он молчит.

Проходит довольно много времени, Мишка вновь кладет мне на плечи руку, он спокоен, я тайком рассматриваю его сбоку, я думаю, люблю ли я его, почему вот уже почти две недели прихожу к нему на свидания, почему позволяю ему некоторые вольности, меня волнуют его прикосновения, он такой сильный, но он, как это сказать, ну, грубоват, что ли, у него только одно на уме, говорим мы мало, он старается остаться со мной наедине, он нахальничает, мне трудно его сдерживать, я чуть не плачу, отталкиваю его, меня пугает его откровенный напор, я не хочу такой грубой любви, но инициатива в его руках, мне обидно, я боюсь, что не смогу его полюбить.

Я чувствую, что в любовных делах он опытнее всех наших ребят, то, что с Лидкой у него была близость — это точно, но только ли с ней?

Лидка ревнует, перестала здороваться. Мама моя тоже уже знает о наших встречах, но держится нейтрально, только один раз, когда я спешила на свидание, она спросила, куда я иду и с кем, с девочкой иду, в кино иду, ответила я, у девочки такое редкое имя, улыбнулась мама, какое, удивилась я, как у Лермонтова, ответила мама. Я промолчала и шмыгнула за дверь.

Рука Мишки, обнимающая меня за плечи, вдруг непостижимым образом удлиняется и достает до моей груди, я не отталкиваю его, он наклоняется и целует меня, я чувствую, как он резко двигает языком, рот мой непроизвольно приоткрывается, и вот его язык уже у меня во рту, такой поцелуй мне незнаком, сначала непривычно, но постепенно я вхожу во вкус, и вот мы целуемся, целуемся, он двигает языком туда-сюда, боже, зачем он так делает, что это со мной, ой, я не могу, господи, хоть бы не включили внезапно свет.

И, словно в ответ на мои мольбы, в зале внезапно зажигается свет.

Описать то, что происходит в зале, почти невозможно, мы с Мишкой, оказываемся почти ангелами, хотя смотрим вокруг выпученными глазами, но нам необходимо лишь перевести дыхание, а вот некоторым парочкам посложнее принять благопристойный вид. Опять лучше всего тем, которые в лоджии, они так и не показываются. Я не могу отвести глаз от девочки в нашем ряду, далеко, справа, юбку она успела одернуть мгновенно, но, увы, ниже колен белеют ее скрученные трусики, надеть она их сможет, только когда снова выключат свет, а пока бедняга пытается прикрыться сумочкой, делает вид, что что-то ищет на полу, отчего привлекает к себе еще большее внимание.

Парни начинают свистеть, материться, начинается сплошной бедлам.

— Убью, — вдруг произносит Мишка и встает.

— Куда ты? — я не понимаю, что происходит.

— Они нарочно включают свет, — он хочет выйти.

Я наконец соображаю, в чем дело, и удерживаю его за руку.

— Не ходи, не надо, — Мишка злится, но в конце концов садится на место.

Я рада своей маленькой победе над ним.

Настроение все же испорчено, и, когда Мишка предлагает мне уйти, я соглашаюсь.

Мы выходим из кинотеатра, уже почти стемнело, не торопясь, мы идем по улице.

Темно-синее небо, одуряющий запах акации, начало лета, как я люблю эту пору.

Мишка берет меня за руку, сердце мое стучит тревожно, я знаю, куда мы идем.

Тетрадь Игоря

Пионерлагерь встретил нас неприветливо. Два дня, почти не переставая, лил мелкий, совсем осенний дождь. Дети, так весело шумевшие во время отъезда, теперь утихли, нахохлились, и никто не знает, как убить время и чем их, несчастных, развлечь.

Мне, похоже, не совсем повезло. Меня определили вожатым к десятилеткам. В отряде 30 голов малышни. Воспитательница лет тридцати, вся увлеченная своим сыночком, который здесь же, в нашем отряде.

Вожатых двое: студентка второго курса из пединститута и я.

Детвора спит в двух больших палатах, с девочками спит воспитательница, а с пацанвой студентка и я. Студентку зовут Зина, она красивая, фигуристая.

Шестнадцать кроватей стоят в два ряда, палатка — это деревянный каркас, обтянутый с боков толстым брезентом, крыша покрыта шифером. У входа в одном ряду моя кровать, в другом Зинина. Подъем в восемь, отбой в десять.

Время между восемью и десятью — это наша работа. Оказывается, это совсем нелегко — смотреть за расползающейся малышней, веселить, развлекать и, как ноет наша воспитательница, где ваш воспитательный процесс.

Она, зануда, заставила нас с Зиной писать планы работы, хорошо, добрая душа, вожатый второго отряда, он здесь не первый раз, дал нам старые планы, мы их передрали и вроде отделались от Эльвиры Африкановны, так зовут эту нудьгу.

Зину она долбит больше, чем меня, и если мне в общем-то все равно, то Зине нужна характеристика, и она выполняет все прихоти Африкановны.

Я в лагере тоже не первый раз, но прежде я был здесь пионером, а теперь я вожатый. Пионером было лучше, но им мне уже не быть, хотя в первом отряде есть несколько пионеров, истинный возраст которых легко угадывается по их поведению. Их шестеро, которым явно по пятнадцать, как и мне.

Три пацана и три девчонки — они и держатся как-то отдельно.

На третий день вылезло наконец долгожданное солнце, и лагерь ожил.

Засуетились все три физрука, они, как выяснилось, должны были организовывать праздник открытия лагеря, костер, аттракционы и все такое. Африкановна начала бурно выискивать таланты, и уже к обеду, на площадке перед нашими палатами наскоро сколоченный хор разучивал «Взвейтесь, кострами», две тощие девочки сосредоточенно крутили хула-хуп, а удалая группа из шести детей сооружали из себя пирамиду. Мы с Зиной принимали самое деятельное участие, и когда выяснилось, что масштабность задуманного чересчур велика, то мне пришлось стать нижним, что вызвало бурю восторгов у моих подопечных.

Тетрадь Лены

Поезд отошел от нашей станции вечером. Отец купил мне плацкарт, нижнюю полку, одно место оказалось свободным. Через полчаса в наше купе приползла тетенька и стала ныть, что у нее разные места с сыночком, не хочет ли кто поменяться, сыночек стоял сзади, ему было лет шесть. Поскольку две другие полки были заняты дедом и бабкой, то я, ни слова не говоря, встала, показывая свою готовность в обмену.