Телеги, например, совершенно такие, как мне случалось видеть в Восточной Пруссии: очень большие дроги, обставленные со всех сторон наклоненными наружу перилами. В такую телегу усядутся двадцать человек и еще останется место для двадцать первого.

В деревне много ульев, и хороший хозяин продает в год рублей на 100 меду; кроме того, продают нитки и полотна, и почти всегда, а в урожайные годы в особенности, картофель и хлеб.

Почва земли хотя немного и каменистая, но плодородная. Сеют рожь, и она дает сам-десять и сам-пятнадцать; пшеница идет похуже ржи, так же как и ячмень; гречиха родится хорошо, просо опять похуже; сеют полбу, и родится хорошо; из конопли работают масло и едят его, и продают, а картошкой и льном не нахвалятся.

На 205 дымов у духоборцев, в деревне Славянке, тысяч до 7-ми разного скота. Крупный рогатый скот прекрасный — помесь туземной породы с черноморскою. Замечательны также бараны, так называемые у них шпанки, вероятно, действительно испанской или южнофранцузской пород; шерсть от этих баранов продается по 8 и 9 руб. за пуд, тогда как окрестные туземцы продают этот товар, от своих баранов, по 3, по 4 и много по 5 рублей за пуд^[68].

Как видно, духоборцам жить можно, одно не хорошо — соседи. Об них, т. е. о татарах и армянах, духоборцы отзываются очень дурно: только та и разница между ними, что татарин смотрит, как бы ограбить да убить, а армянин не пропустит случая обсчитать да надуть. О грабежах и убийствах не переслушаешь всех рассказов.

«Только с приездом нового (т. е. нового уездного начальника), — говорят они, — стали мы жить как следует, а то просто в раззор раззорили татары. Грабили среди белого дня: схватят тебя, завяжут руки назад да кинжал над горлом и держат, а другие в это время уводят лошадей. Управы и не ищи: таскают тебя к суду в самую рабочую пору, когда т. е. день стоит рубля серебром. Вытребуют так-то в город, да и то затем, что вот, мол, по твоему делу воры не отысканы — так подпишись, братец, под этой бумагой, что удовлетворен — и делу конец. Едешь куда-нибудь, так и не знают, ждать тебя назад или нет; а приедешь, хоть неиздалечка, так и говорят: слава тебе господи! Ночь пройдет спокойно, воровства на деревне не было — все бога благодарят, ну, авось и завтра как-нибудь проживем».

В Закавказье очень много молокан; живут они все хорошо, зажиточно, но только не так согласно, как духоборцы. Между молоканами много раздоров: недовольные почему-либо старыми порядками выдумывают новые, отделяются и увлекают за собой целые партии; отделившееся таким образом общество начинает собираться под руководством нового наставника и уже в отдельном доме. Таким образом, сначала незаметно, потом все в больших размерах разрастаются несогласия и превращаются, наконец, в открытую злобу. Так-то и вышло, что секта духов, как молоканы называют себя, разделилась еще на несколько обществ: во-первых, чистые молоканы — наиболее благоразумные в отправлении своих обрядов. Они признают Ветхий и Новый заветы, читают и поют Давидовы псалмы, которые, как и личность самого псалмопевца, пользуются большим уважением у молокан всех толков. Некоторые ветхозаветные праздники справляют наравне с общеустановленными в православной церкви.

По поводу почитания этих библейских праздников не все чистые молоканы согласны между собою; есть общества, желающие, по примеру субботников, наблюдать все; так что образовалась партия, занимающая среднее положение между чистыми молоканами и субботниками или жидовствующими. Они, впрочем, немногочисленны, и отдельными поселениями мне не случалось их встречать.

Разногласят также и по другим второстепенным предметам: так, некоторые находят соблазн в обычае общественного целования, соблюдаемого молоканами при всех молитвах — новый раздор и отделение. Важнее — несогласия чистых с прыгунами^[69]; эти последние принимают догмат ниспослания верующим св. Духа в самом крайнем смысле: они учат, что это сошествие св. Духа проявляется настолько видимо, что в состоянии заставить молящихся приходить в восторг, т. е. попросту бесноваться и даже говорить разными языками. Поэтому богослужения прыгунов, в особенности вечерние или, вернее сказать, ночные, так как они продолжаются далеко за полночь — чистый соблазн, а подчас и смех для всех непринадлежащих к их толку. «Народ ведь не разбирает, да и нас приплетает к их содомству», — говорят чистые и крепко негодуют на нововводителей; так негодуют, что один ни за что не ступит ногой в собрание других — чтоб не оскверниться. Не менее прыганья послужило поводом к раздору и введение прыгунами новых песен, составляемых их современными пророками и псалмопевцами. Песни эти поются на новый лад и обыкновенно предшествуют прыганью, своим веселым, все более и более учащающимся напевом подготовляют и располагают к беснованию.

В свою очередь и прыгуны разделились: часть их, опираясь на свидетельства ветхозаветных писателей и на примеры многих древних патриархов и царей, допускает многоженство. Эти нововводители покамест немногочисленны, и пропаганда их ведется осторожно.

Подозревая во мне официозное лицо, эти люди или, лучше сказать, вожаки их просили представить начальству составленную ими добавку к обыкновенному и известному учению прыгунов. Разумеется, я должен был отказать в этом, но тем не менее добыл себе копию с этого добавления.

Сколько я мог заметить, личные неудовольствия и разные домогательства наставников и руководителей играют главную роль во всех этих несогласиях. Масса, сравнительно далеко менее начитанная и развитая, легко поддается на всякое нововведение, льстящее тем или другим страстям и прихотям: так, в прыгуны и многожены валит больше народ молодой, который не прочь поплясать и попеть под веселый напев, да и от нескольких жен не откажется.

Надобно заметить, что многожены, кроме своих полигамических наклонностей, почти сходятся в остальном с прыгунами; так что, для большей ясности, можно разделить все общество молокан собственно на две главные группы: чистых (или общих) и прыгунов.

Скажу прежде несколько слов о первых.

Поздним вечером, в одну субботу, вхожу я в избу их собраний. Изба простая, русская, и вся заставлена скамьями: народу не много; моление еще не началось: толстый пожилой мужик с обрюзглой физиономией (пресвитер, как я после узнал) сказал мне: «Милости просим, батюшка, садитесь поближе, побеседуем». Пока я перекидывался с близсидевшими обычными пожеланиями здоровья, начал собираться народ, сделалось жарко, душно; известно, народ рабочий…

Пресвитер, т. е. наставник или руководитель, сидит на почетном месте, в переднем углу, под киотом, задернутым занавескою. За отсутствием образов у молокан в этих киотах хранятся священные книги и другие вещи: бумаги, чернильница, счеты, подсвечники и прочая канцелярско-хозяйственная рухлядь. На время молений книги выкладываются на небольшой, покрытый чистою белой скатертью, стол, поставленный, по русскому обыкновению, в этом же переднем углу. Рядом с пресвитером сидит его помощник или несколько их. Около этих руководителей и по скамьям, кругом стола, садится народ попочтеннее — молодежь подальше, в глубь избы. Женщины также не очень суются вперед и все больше пристраиваются у дверей и к уголкам.

— Отчего это у вас женщины сидят позади мужчин? — спрашивал я после в разговоре.

— А чином они пониже, батюшка, так и сидят позади, — отвечало несколько голосов, и тотчас же привели мне, в подтверждение этих слов, несколько текстов…