Напротив, о Владимире Половцеве Надежда Ивановна вспоминала часто и тепло, но, в свою очередь, встречала что-то мало отклика со стороны Наташи, помнившей слова Федора Ивановича, всегда метко определявшего людей, что штабным хорошо живется и они всегда выйдут сухи из воды.

«Володя-то остался цел, — думала Наташа, — а Верховцева, наверное, или убили, или ранили», — какое-то внутреннее чувство говорило ей это.

И почему он до сих пор не дал знать о себе — ведь знает, что они работают в Систове? Володя извещал его об этом — писать не хочет, бука эдакий, гордый! Она внутренне улыбнулась, еще раз вспомнивши, как «гордый бука» упал в вальсе на свою даму, бедную Соню, и даже ноги вскинул кверху. Боже мой! Как она смеялась тогда, смеялась, как дурочка, несколько дней подряд и, надобно отдать справедливость Сергею Ивановичу, он также искренно смеялся над своею неловкостью.

«Да, он, вероятно, не щадил себя во время штурма, не избегал опасности. Впрочем, как знать, может быть, и Володя бывает под пулями? Ведь их, говорят, посылают. Что Володя не струсит, я в этом уверена, — рассуждала Наташа, — но… он между щеголями, гвардейцами, „зараженными Петербургом“, как выражался Верховцев о золотой молодежи; за них бабушка ворожит, их берегут.

Однако что же за причина, что я так много забочусь о Сергее Ивановиче? Ведь он мне не родной. Володя ближе, а я так мало думаю о нем, — допытывала себя неугомонная Наталка. — Надобно мне „проверить себя“, как выражался Сергей Иванович. Разберу их обоих, разберу откровенно, ведь никто меня не видит, — она невольно оглянула комнату, в которой действительно никого, кроме нее, не было, — разберу без фальши, по справедливости», — и Наташе показалось, что от этого разбора будет зависеть что-то очень важное для нее.

«Володя добрый, честный малый, ума не очень большого, — нет, он не очень большого ума, — но и не глупый, надобно сказать правду. Обо всем судит здраво, все делает разумно, как следует. Словом, он хороший, право, хороший, только „заражен Петербургом“, — опять пришла ей на ум та же фраза, — и сильно заражен!»

Она хорошо замечала, что с нею он старался скрыть эту «зараженность», старался держать себя просто, непринужденно; зато в обращении с другими, особенно девицами, она замечала за ним маленькое фатовство, некоторую надутость своим гвардейским мундиром и знакомствами, хорошим французским языком, уменьем танцевать и красивыми разговорами, в которых, — это не укрылось от нее — одну и ту же удачную остроту он повторял по нескольку раз, вероятно, по перенятой у великосветских товарищей в Петербурге манере. «А уж как он любит говорить истины, которые все знают, говорить назидательно, будто только сейчас открыл их!.. А все-таки он хороший, добрый и милый, милый, милый!

Почему, однако, он так заметно проще со мною, чем с другими? Почему со мною не мудрит, как с другими барышнями?.. О, я это хорошо замечаю почему!

Потому что не смеет.

А почему не смеет?

Почему? Потому что любит меня.

Будто он в самом деле очень любит меня?

Да, да, да! — подсказал внутренний голос, — в этом и сомневаться нельзя, это столько раз так явно сказалось; и любит, и ревнует.

А Сергей Иванович меня не любит?»

Она сама удивилась смелости этого вопроса, который еще никогда не задавала себе; но раз задавши, покраснела, как маков цвет, так как ей показалось, что на этот вопрос может быть один ответ: да, любит!

Кровь бросилась в голову с такой силой, что девушка остановилась среди комнаты, по которой ходила, с глазами, устремленными куда-то далеко, и мысленно выговорила: «Это ясно; как только я не поняла этого раньше?»

Быстро, одно за другим, вставали теперь перед нею доказательства этого открытия, разные мелкие, ничтожные факты, прежде прошедшие незамеченными и лишь теперь получившие настоящий смысл.

И то сказать, ей в голову не могло прийти прежде, чтобы Сергей Иванович, умный, начитанный, образованный, полюбил ее, не умную, дурно образованную. Вот когда объяснилось, почему и он с нею был не тот, что с другими, только в обратную сторону: сколько со всеми был прост и непринужден, столько с нею напускно холоден и строг — строг и к ней, и к самому себе. Недаром он видимо избегал большой близости с нею, интимности, частых шуток, смеха — не маленькая же она была, чтобы не видеть всего этого, только относила все к его нежеланию снизойти до уровня ее понятий, не догадывалась, что в этом скрывался влюбленный человек…

Пришло на память и то, что она нередко чувствовала на себе его долгий, упорный взгляд, за те минуты, когда он полагал ее занятою чем-нибудь и не замечающею этого. Сколько раз он, как школьник, старался извернуться, когда она перехватывала этот взгляд и спрашивала: «Вы хотите мне что-нибудь сказать, Сергей Иванович?»

«Как же я не понимала всего этого прежде? Ведь это так ясно! Будто так ясно? Ясно, ясно!» А засохшие цветы, забытые им в книге, она их хорошо узнала: те самые колокольчики, которые она сорвала, гуляя с ним, и потом бросила; очевидно, он тайком поднял их и сохранил.

Почему-то ей сделалось весело и радостно.

Хорошо, что Надежда Ивановна подошла из госпиталя не сейчас, иначе она подумала бы, что с ее Наталочкою что-то неладно. Однако, когда тетка воротилась, она тотчас заметила чрезвычайную живость, чуть не восторженность племянницы.

— Был у нас кто-нибудь?

— Нет, тетя.

— Не было писем?

— Нет, не было, тетя.

— Ты что-то особенно весела? — не утерпела, чтобы не спросить, Надежда Ивановна.

— Нет, тетя, я как всегда; сегодня хорошая погода, так хорошо дышится.

«Уж об этом-то открытии никто не должен знать, — решила Наташа, — зато первый же раз, что увижу Сергея Ивановича, я буду наблюдать — у-у, как буду наблюдать за ним! Теперь он от меня ничего не скроет: все, все дознаю!»

Как ни хранила она, однако, свою тайну, должно быть, открытие это не на шутку взбудоражило ее, потому что Федор Иванович заметил нервность девушки и первый раз, за все время их совместной работы, сделал замечание за какой-то промах или недосмотр: «Это, верно, Плевна сбила вас с толку», — сказал он, пытливо глядя в ее лихорадочные глаза.

Впрочем, было отчего явиться и заправской лихорадке: четверо, коли не пятеро суток прошло со времени битвы, а еще не было никакого известия не только от Сергея Ивановича, но и от Володи: «Куда ни шло, первый… с него и требовать нельзя было, а Половцев-то?.. Верно, что-нибудь случилось. Жив ли он? Живы ли они?»

Вот, наконец, поздно вечером болгарин из комендантского управления с депешею! Наташа не утерпела, бросилась, вскрыла и… пошатнулась:

— Боже мой! Тетя! так и есть… Верховцев… — Да почему же так поздно? Депеша послана два дня тому назад! Почему вы не доставили ее раньше? — засыпала она вопросами болгарина, того самого, который устроил их на квартире и теперь ночью принес телеграмму, без него, вероятно, пролежавшую бы в комендантском управлении и еще два дня.

— Залежалась, много корреспонденции и занятий… все срочное, — бормотал тот в оправдание перед гневом хорошенькой барышни, не решаясь прибавить того, что только из любезности он взял на себя исполнение этой комиссии, не его, собственно, касавшейся.

— Ну, перестань же, душа моя, — унимала Надежда Ивановна по уходе молодого человека свою Наталку, старавшуюся скрыть охватившее ее волнение под напускным негодованием на позднюю передачу телеграммы. — Ты должна понять, что мы здесь не одни, не до нас…

— Где же нам найти его, тетя?

— Кого?

— Да Сергея Ивановича, тетя! Поймите, что он теперь, может быть, умирает на одной из этих ужасных телег, которые двигаются черепашьим шагом, или в каком-нибудь углу. Нам надобно его отыскать, тетя, понимаете, непременно! Может быть, от этого зависит его спасение.

— И отыщем, душа моя, только не горячись так; сделаем все, что будет возможно.

На другой день «сестры» встали ранее обыкновенного и пошли за город улицею, по которой обыкновенно двигались вереницы телег с ранеными.