— Ох, жалко: коровы у меня нету… А у тебя?.. Хотя какая в общежитии корова. Эх, мать честная!.. Вот незадача… Ну, ладно, вали!

Мы отвезли знакомой женщине бревна и опять поехали по городу.

Василь Иванович все о чем-то задумывался, потом махнул рукой:

— Хрен с ней! Давай, Сашок, заскочим на ту бахчу!

Мы заскочили на бахчу и натаскали в кузов около сотни зеленых тыквочек.

Потом заскочили домой к Василь Ивановичу и свалили тыквы во дворе.

— Зачем они вам, Василь Иванович? — поинтересовался я. — У вас же никакой скотины нету?

Василь Иванович почесал затылок и сказал:

— Да куда-нибудь пристроим. На худой конец выкину… А чего им там лежать зря? У настоящего шоферюги не должно ничего пропадать! Ему все годится! Он найдет, куда приспособить!.. Понял, нет?

Больше в этот день нам никуда не удалось заскочить, потому что мой час практической езды кончился.

… Экзамен я сдал не Василь Ивановичу, а другому инструктору. Понял, нет?

ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА

Начинающий актер маленького провинциального театра Паша Мушкетский и не подозревал, что о нем персонально главреж имел конфиденциальную беседу с высоким гостем из областной газеты — театральным критиком Пугачевским, приехавшим на премьеру спектакля «Анна Каренина», где Паша играл роль лакея без слов.

Критик — совсем еще молодой человек в телескопических очках — сидел в главрежском кресле, а сам главреж, умудренный жизнью седовласый старец, расхаживал по кабинету и вкрадчиво говорил, наклоняясь к критику то с одной, то с другой стороны:

— Войдите в его положение, Алексей Николаевич… Мы все знаем — у вас светлый взгляд… Мушкетский — актер молодой, все у него еще впереди! Главное, надеюсь, вы не будете отрицать, он думающий актер, не манекен какой, не робот, ведь у него, если можно так выразиться, озарения…

— Какие еще озарения? — вяло спросил Пугачевский. — Вышел с каким-то отчаянным видом, уставился на господ, будто вот-вот топор достанет, а уходя, на них поглядел с ненавистью. Да его тотчас выгнали бы за такое поведение, он лакей или кто?

— Вот-вот! — торжествующе поднял руку главреж. — Именно — не лакей! Он — человек! В глубине души он должен ненавидеть и презирать своих эксплуататоров, и Мушкетский пытается показать, как в порабощенном человеке зреет чувство протеста, собственного достоинства. Это, если хотите, авторство актера! Он утверждает протестующее начало в этой, на первый взгляд, бесперспективной роли.

Пугачевский пожевал губами, как бы пробуя мысль на вкус:

— Может, вы и правы…

— Вот это и попросил бы вас отметить в своей статье, — подкатился к нему главреж. — Вообразите: ищущий актер, он — в поиске, он — на распутье. Ваше доброе слово, напутствие метра послужило бы для него большим моральным стимулом, путеводной звездой! Так сказать, старик Державин нас заметил и… та-та-та… благословил!

Несмотря на молодость, Пугачевский был падок на подобные сравнения, и через несколько дней в областной газете появился подвал «Авторство актера — что это такое?»

О Паше Мушкетском там было сказано:

«Стихийная эмоциональность, оригинальная трактовка молодым актером Мушкетским образа лакея убеждают. Сочетание достоверности и обобщения позволяет артисту раскрыть в скупой роли твердую гражданскую позицию, которая определяется не столько авторским материалом, сколько предельной самоотдачей актера».

Прочитал эти слова Паша — длиннолицый юноша с кривыми ковбойскими ногами, тореадоровскими баками, арестантской стрижкой и в роскошном свитере-балахоне — подчеркнул их красной мастикой, подсчитал количество строк, посвященных другим актерам, сравнил цифры и пошел с газетой в кабинет главрежа. Его лицо изображало отрешенность мыслителя, причастного высших тайн.

— Читали, Сергей Павлович? Заметили-таки нас в верхах, — небрежно сказал он.

Главреж поощрительно похлопал Пашу по плечу:

— Ну как? Рад, небось?

Паша пожал плечами.

— После этого можно тебе и покрупнее роль дать. Как ты думаешь, а?

Паша опять пожал плечами:

— Я, собственно, за этим и пришел к вам… Григорьев опять собирает чемоданы, говорит, где-то на Кавказе ему Народного обещают, вот его роль мне, пожалуй бы, подошла…

— Алексея Каренина? — ухмыльнулся главреж. — Но это, брат, жирно будет, молод еще… Подрасти сперва…

— Почему — молод? — обиделся Паша. — Я работал над ней. Я ее трактую совсем по-другому!

— Как же ты трактуешь ее?

— А так! — воодушевился Паша. — Здесь эмоциональная трактовка нужна. Григорьев ничего не понимает! Он, как попугай, плетется за автором. А у автора там в тексте что? Пшено!.. «Я вот что намерен сказать, я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным… Нынче я не заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не совсем так, как могла бы держать…» Разве так можно: нудно, сухо, как протокол какой. Зритель заснет. Поэтому зритель на наши спектакли и не…

— Но-но-но…

— Да нет, я не об этом. Я к тому, что реплики Каренина надо сократить, оживить, можно добавить кое-что… Я бы сам и добавил! А такой текст сковывает актерскую инициативу и самоотдачу.

— Да это же Льва Николаевича Толстого текст, ты соображаешь?

— Мало ли что! Нельзя же идти на поводу у автора. Артист должен играть так, как он сам эту роль понимает. А автор тормозит… Да вообще эта роль как-то мало дает актеру для самовыражения. Вот, например, он мало передвигается по сцене, больше сидит. У меня идея появилась, как подчеркнуть его глубину, что ли, сущность, гнилое нутро, но я пока не полностью остановился на этом варианте. Надо, чтобы он схватывал Анну за волосы и бросал на пол, можно даже пару раз дать ей пинком.

— Да ты в уме?! Опомнись! Это — Каренин-аристократ! У них, Пашенька, не принято было жен за волосы таскать. Не купцы все-таки.

— Неважно. Главное, показать его внутреннюю сущность, он — лицемер: в гостиной ведет прилично, а дома распоясывается, показывает свое капиталистич… то есть феодальное нутро. Собственник, относится к жене, как к предмету…

— Ерунду не городи! — встал главреж. — В общем, вот что… Сейчас меня там агенты-распространители билетов ждут. Потом с тобой поговорю. А о Каренине и думать брось.

Поговорить с Пашей главрежу долго не удавалось, ибо главрежская жизнь состоит в основном из урегулирования всевозможных ЧП.

Сначала электрик пережег радиолу, под которую проводились в фойе дискотеки до и после спектакля.

Потом лирическая героиня без спросу уехала с какой-то дикой бригадой на халтуру в район и там застряла.

Наконец новая уборщица по ошибке отнесла в магазин все шампанские бутылки, необходимые для показа разложения господствующих классов.

За это время главреж только мельком видел Пашу.

Один раз, одетый в свою лакейскую ливрею, он сидел, развалясь, на ампирном диванчике, а перед ним стояли Вронский и Каренин, дружески откусывающие от одного бутерброда.

— Ребята рассказывали, — проповедовал Паша, — в кинематографе автора вообще за человека не считают! Как кому нужно, так он и обязан переделывать сценарий. Я не говорю уже о режиссере и артисте, но если, скажем, оператору нужно себя выразить, давай переделывай, а ты думал как? Там даже уборщица, и та…

Другой раз он тащил по лестнице юную статистку:

— Вот где действительно простор для творчества! Там индивидуальности не ущемляют! А у нас что? Болото! Болото оппортунизма!

Когда же, наконец, у главрежа появилось свободное время, к нему подошел помреж:

— Сергей Павлович, Мушкетского кем заменим?

— А что с ним?

— В Москву поехал, в «Современник» поступать…

ЛЕСТНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

— Какого вы мнения об этом самом Левашове?

— Да что сказать… Ничего плохого не скажешь… Деловит, инициативен. Инициативы у него на десятерых хватит, так и высматривает, кого бы кругом пальца обвести! Носом чует, подлец, где что плохо положено! И не чтоб личные свои цели преследовал, просто удовольствие ему человека обставить, чтоб, значит, ушами не хлопал! Таких ловкачей, по-моему, на свет еще не родилось. Все бы ему комбинировать: шило на мыло, ложку на лодку…