Ежи Сосновский

Смирившийся

Я не могу смириться с тем, что ты ушла, и поэтому все слежу за тобой, прячусь в подворотнях, за деревьями, под навесами остановок, делаю вид, что читаю газету или рассматриваю новинки в витринах книжных магазинов, а потом бегу к трамваю или ловлю такси, иногда не получается, и я на какое-то время теряю тебя из виду, но потом снова беру след, а ты меня не видишь или делаешь вид, что не замечаешь, в знак сочувствия к моему безумию, или наоборот, показывая, что тебе на меня наплевать; в любом случае сам я никогда не открыл бы это место, сначала я не мог понять, что влечет тебя в этот мерзкий район, зачем ты рискуешь заляпать грязью свои черные лодочки – на тропинке, виляющей по пустырю между заброшенными складами, умирающими заводиками, далеко от конечной остановки автобуса, что ты делаешь здесь в своем элегантном пальто, воротник которого я постоянно тебе поднимал, а ты говорила мне: не надо, я не в том возрасте чтобы строить из себя взбунтовавшуюся девчонку, а я в ответ, что ведь так красивей, тогда купи себе куклу, говорила ты, и сейчас твое пальто мелькает в двухстах метрах от меня, я выжидаю, потому что в таком пустынном месте ты уже не можешь прикидываться, что не замечаешь меня, и я снова бегу, боясь, что могу совсем потерять тебя из виду, именно здесь, где тебе действительно может понадобиться моя помощь, и когда я оказываюсь у больших ворот, у меня уже нет времени прочесть надпись на красной вывеске – а там ангар со стеклянными дверями; за ними я замечаю знакомую фигуру в обществе двух мужчин в белых халатах, с которыми ты проходишь дальше, и я после минутного колебания проникаю внутрь и, пригибаясь, иду вслед за вами, прячусь за большими белыми столами, а мужчина постарше дает тебе платок, за что ты благодаришь его изысканным кивком – мне безумно нравится, как ты это делаешь, ничего похожего я в жизни не видел, – и ты наклоняешься и, наверное, смахиваешь пыль со своих черных туфель, чтобы все было как надо, все продумано, аккуратно; вы идете дальше, я боюсь, что меня выдаст учащенное дыхание, но в этой части помещения царит пронзительный, все заглушающий свист, монотонное гудение генератора, вы сворачиваете налево к лестнице, и я не знаю, что мне теперь делать, с того момента, как ты ушла, я так близко к тебе не подходил, тут всего-то несколько метров, наконец я решаюсь и следую за вами, здесь темнее, неровные бетонные ступеньки, грязновато-серая стена, один пролет, поворот, следующий пролет, поворот, все ниже, давно уже под поверхностью земли; мне кажется, что я слышу ваши возбужденные голоса, ты говоришь: да – да, именно это мне и нужно, поэтому я осторожно выглядываю и вижу большой ангар, заполненный людьми, заполненный женщинами, заполненный тобой: вы стоите перед целой толпой женщин в пальто, черные волосы, зеленые глаза, которые я высокопарно называл изумрудными, хотя, по-моему, никогда не видел настоящего изумруда, эти твои глаза, твое выражение вежливого удивления, с которым ты принимала все, что с тобой случалось, мужчина помоложе говорит: встаньте, пожалуйста, к ним, я хочу возмутиться, но тогда я бы выдал свое присутствие здесь, поэтому только беспомощно наблюдаю, как ты смешиваешься с толпой своих двойников, минуту ты еще заметна, поскольку у всех остальных подняты воротники, но ты озираешься вокруг и тоже поднимаешь воротник, а потом меняешься местами со своей соседкой справа и еще с одной; ты смешиваешься с толпой, тот, что постарше, спрашивает: вам нужно было именно это? И тогда уже я не выдерживаю, выскакиваю на середину и кричу: что это такое?! – и тогда хор голосов, все вместе вы говорите мне: это для тебя, дорогой, наконец ты сможешь поделиться мной со всем миром и перестанешь в конце концов мне надоедать, мужчины одобрительно хлопают в ладоши и отходят к лестнице, о чем-то переговариваясь, очень довольные, а на меня сейчас смотрят несколько десятков пар зеленых глаз, одно и то же лицо, как будто отксерокопированное во множестве экземпляров, грустное, почти без выражения, и я не знаю, где ты, но хочу тебя отсюда вытащить, я страшно ненавижу этих узурпаторш, которые присвоили себе твое лицо, твои движения, твои жесты, твое пальто, духи, манеру открывать сумочку, чтобы проверить, взяла ли ты проездной, а одна подходит ко мне и говорит: это для тебя, милый, и я внезапно достаю из кармана нож и отмахиваюсь от нее, сам не знаю, с отвращением или страхом, я только не учел, что она не отступит, минуту я ощущаю легкое сопротивление, а потом острие снова колет воздух, женщина падает с почти отрезанной головой, и уже другая говорит: я люблю тебя, и протягивает ко мне руки, я должен найти тебя в этой толпе, поэтому ее я тоже убиваю, и следующую, зову тебя по имени, я здесь, отвечают все и плотно меня окружают, тебя здесь нет, понимаю я, ты была той первой, которая сказала, что это для меня, и я ведь уже не перестану орудовать ножом.

Я не могу смириться с тем, что ты меня бросила, поэтому, когда ты сказала мне, чтобы я к тебе зашел, я недолго думая надел серый пиджак, о котором ты всегда говорила, что он такой приятный на ощупь, и впервые после нашего расставания побрызгался водой «Арамис», которую ты мне купила, и, вырядившись так, я поднимался по ступенькам твоего дома, а гипсовый ангел-хранитель в разноцветных бликах от остатков оконного витража улыбался на лестничной площадке, и я подумал, что это хорошая примета; в воздухе стоял запах хлорки после недавнего мытья лестницы, как будто недостаточно бледно-зеленой кафельной плитки на стенах, я всегда смеялся, что ты живешь в бане, и снова я почувствовал возбуждение, как всегда, когда приходил к тебе, уверенный, что, как только ты откроешь мне дверь, мы будем целоваться и раздеваться в спешке, мне кажется, что я никогда не смог бы пойти в общественную баню, потому что хлорка и кафель действуют на меня как афродизиаки, но на этот раз мне открыла твоя мать, окинула недовольным взглядом, недовольным, а может быть, всего лишь грустным, и сказала: ну, я пошла к себе, дети, и ушла, и то, что она так к нам обратилась, придало мне бодрости – сейчас все как-то само собой утрясется, ты вышла встречать меня из глубины квартиры, не глядя мне в глаза, дерганая, нервная, проходи, тихо сказала ты и вернулась в комнату, окна которой выходили на улицу, а на противоположной стороне, ненормально близко, стоял другой дом с большими лоджиями на четвертом этаже; тут я сообразил, что пришел без цветов, а они бы не помешали, почему я забыл цветы, понять я не мог и сказал что-то насчет этих цветов, а ты, мол, не важно, и начала теребить край скатерти, не подымая головы, как дела? – спросила ты, так себе, говорю и придвигаюсь к тебе, и осторожно начинаю играть твоими волосами, а ты внезапно ко мне прижимаешься, и хотя мне следовало бы сохранять спокойствие, хотя это могло все испортить, я не в силах сдержаться и зарываюсь лицом в твои волосы, этот запах, я не осознавал, что так по нему скучаю, что много недель я дышал только верхушкой легких, неглубоко, неохотно, а сейчас наконец дышу как надо, так и должно быть, а ты поднимаешь лицо для поцелуя, и твои губы, влажные и горячие, больше, чем на самом деле, более горячие, более сладкие, чем в моей памяти, и в то же время такие, как всегда, я чувствую твой язык, блуждающий между моими губами, я дышу твоим дыханием, мы медленно поворачиваемся, ты прислоняешься к стене, прямо рядом с окном, расстегиваешь мне рубашку, и я только не знаю, вместе ли мы опять или это еще одно прощание, я боюсь, что таким образом ты со мной прощаешься, поэтому я отрываю твои ладони от себя и распинаю тебя, как будто так мне удастся предотвратить то зло, которое еще случится, а ты вдруг вырываешься и вызывающим жестом задираешь платье, под ним ничего нет, войди, шепчешь ты, и твои тонкие пальцы касаются ширинки, и ты обвиваешь меня ногами, я поддерживаю тебя, чтобы ты не упала, и чувствую, как ты впускаешь меня, влажная и ненасытная, я не могу жить без тебя, кричу я, и я, и я не могу жить без тебя, отвечаешь ты, сжимая колени на моих бедрах, мы вместе, слиты, слеплены, лихорадочно колышемся, я вхожу в тебя, молясь, чтобы ты открыла глаза и я услышал твой крик, резкий, пронзительный, возбуждающий даже больше, еще больше, чем твое тело, вспотевшее, отвечающее на мои удары, и вдруг я вижу на другой стороне улицы какое-то движение, это старая женщина неуклюже карабкается на край лоджии на четвертом этаже, это твоя мать, а ты стонешь все громче, твоя мать бросается вниз, а я изливаюсь в тебя, хотя хочу сдержаться, и вот он, этот единственный крик, в нем наслаждение и отчаяние, так как я знаю, что это конец, что раз твоя мать лежит там, мертвая, что раз около недвижного тела собираются люди, задирают головы и показывают на окна на той и другой стороне, показывают пальцами на нас, да, раз они показывают на нас пальцами, сейчас мы расстанемся уже навсегда.