Я беру его за подбородок и заставляю взглянуть мне в глаза.

— Откуда тебе это известно?

— Все записано в его книге. Абсолютно все. Вы должны отдать ее нужным людям.

Появляется лучик надежды. Может быть, в конце концов я уеду отсюда не с пустыми руками.

— Какой книге?

— В Ветхом Завете, мадам. Он делал в нем записи.

Я хватаю его за руку.

— Ты уверен? Ты точно знаешь, что Кир вел записи в своей Библии?

— Да, мадам Симона. Каждый вечер и каждое утро я видел его склонившимся над своей Библией. Он писал на полях, везде, где оставалось чистое место.

Ветхий Завет, кто бы мог подумать, размышляю я, шагая вслед за Намибией по коридорам, мимо склепов, подвалов и завешенных картинами комнат. Я бы никогда не догадалась, что Кир решил доверить сведения страницам Ветхого Завета.

Я ускоряю шаг, чтобы догнать Намибию, и прохожу мимо бесценных реликвий, собранных его хозяином. Интересно, сдержит ли он свое слово или, пока я готовлюсь к отъезду, отдает распоряжение своим людям последовать за мною? Почти уткнувшись носом в спину Намибии, я спускаюсь вслед за ним по крутой лестнице в полуподвальный коридор, в обоих концах которого видны запертые двери. Сейчас мы находимся в незнакомом мне крыле дома.

— Но отсюда нельзя выйти наружу, — возражаю я.

— Отсюда можно выйти многими путями, вот только вы не найдете их самостоятельно, — еле слышно бормочет Намибия, и наши взгляды встречаются. Он указывает на дверь, из-за которой до меня доносится едва слышный рокот машин. Повернув ручку, он приоткрывает дверь, толкнув ее ногой в сандалии. Прижав палец к губам в знак молчания, он приглашает меня заглянуть внутрь.

Я приоткрываю дверь чуть шире и смотрю в щелку. В глаза мне ударяет столь яркий свет, что невольно приходится зажмуриться; ощущение такое, словно я в упор посмотрела на солнце. В высокотемпературных печах ревет пламя. Гигантские машины с какими-то устройствами, которые показались мне похожими на огромные электрические лампочки, обступили мужчины в защитных очках. Они склонились над паровыми турбинами, вращающими шлифовальный круг. Необработанные алмазы, частично освобожденные от своей свинцовой оболочки, подавались на горизонтальные ножи и разрезались с такой скоростью, что для невооруженного глаза ножи казались неподвижными. Каждый бриллиант отливает алым сиянием, подобно глазу дракона.

Аккуратно прикрываю за собой дверь.

Зачем известному опытному владельцу рудников и экспортеру взваливать на свои плечи еще и расходы и хлопоты по привлечению резчиков и гранильщиков, чтобы те обрабатывали бриллианты в его доме? И почему бриллианты шлифуются именно при таком ярком искусственном освещении? Кир никогда не рассказывал мне ни о чем подобном.

Мы с Намибией возвращаемся тем же путем, что и пришли сюда, и тишина лишь подчеркивается шумом крови в ушах.

— Что здесь происходит, Намибия?

— Бриллианты требуют не только шлифовки, мадам Симона, — язвительно замечает он. — На руднике тоже творятся подозрительные вещи. Господь поместил в землю великую красоту. Человек, а не дьявол поработил нас для того, чтобы мы грабили землю.

С этими словами Намибия выводит меня наружу, и в лицо мне тут же ударяет порыв жаркого сухого ветра. Экипаж уже готов везти меня на мыс Доброй Надежды. Молодой кучер и пара крепких лошадок позволяют надеяться, что путешествие не будет слишком уж тягостным или долгим. Я протягиваю руку этому слуге с встревоженными глазами и тихим, мягким голосом. В конце концов, я даже полюбила его.

— Поедем со мной в Париж, Намибия. Я не смогу пресечь здешнее рабство без надежного свидетеля.

— Прощайте, мадам Симона. Я устроил так, что за воротами вас встретит молодая девушка. Она составит вам компанию в пути и позаботится, чтобы у вас было все, что вам нужно. Будет лучше, если не стану вестником несчастья для вашего дома.

Глава сорок девятая

Париж

Симоне хотелось петь и кричать во все горло, поведать о своем счастье благоухающим кошкам, цветущей лаванде, словом, всем, кто готов был ее слушать. Она была свободна. Она вернулась домой из Намакваленда. Она прижимала к груди Ветхий Завет Кира. Долина Африканской циветты переливалась богатством пурпура, лаванда цвела пышным цветом, воздух благоухал цибетином[55]. Мужчины оставляли работу на полях, чтобы присоединиться к своим женщинам, жеребцы проявляли игривость и кокетство в своих стойлах, а кобылы испускали обильные струи мочи, во всеуслышание объявляя о своей внесезонной готовности к совокуплению.

Симона задавалась вопросом: может быть, изменилась она, а не замок и его окрестности? Теперь, став женщиной, она научилась ценить очарование долины, дома, который стал ее убежищем.

Появилась Франсуаза; она решила выйти из замка на прогулку. Полная жизни и энергии иллюзия, столь же бесполезная, как и призраки мадам Габриэль, она срывала цветы лаванды и подбрасывала их вверх, и легкий ветерок подхватывал их. Она обошла окрестные холмы, когда после одного особенно утомительного вечера обнаружила первые морщинки в уголках глаз и заметила, что кожа на лице посерела и обвисла.

— Возраст дает о себе знать неожиданно и сразу, — заявила ей мадам Габриэль, когда Франсуаза обратилась в то утро к ней за советом. — Однажды ты просыпаешься и обнаруживаешь, что ровная здоровая кожа на шее пошла складками, как мехи аккордеона. Или что круглый подбородок, которым ты так гордилась в тридцать пять, вдруг становится остреньким и шершавым, а некогда стройная спина вдруг отказывается выпрямляться. Но prendre courage, Франсуаза, наберись мужества. Далее неизбежно наступает время, когда не наблюдается никаких перемен, — так природа вынуждает нас к смирению, чтобы дать время примириться с каждой фазой еще до того, как процесс продолжается. Считай время своим союзником, потому как каждая морщинка означает приобретенный бесценный опыт, а именно опыт превращает женщину обычную в женщину, возбуждающую интерес. А теперь ступай и прогуляйся по холмам. — С этими словами мадам Габриэль легонько похлопала дочь веером по плечу и посоветовала ей заняться изучением творений великих мастеров — Мольера, Бодлера, Бальзака, Золя, — даже если она не любит читать. Потому что вскоре ей понадобятся все средства соблазнения, чтобы очаровать своих поклонников.

Франсуаза только мило пожала очаровательными плечами.

— Ты, конечно, вольна полагать, что я ценю лишь физическую красоту, но ведь тайные знания, которыми я обладаю, и в будущем будут привлекать ко мне новых поклонников. — И, бормоча себе под нос что-то о жилке вожделения, она выпорхнула из гостиной.

И вот теперь, с вершины холма в долине Африканской циветты, бабушка наблюдала за Симоной на поросшем клевером холме и за Франсуазой, скорбевшей о приближающейся зрелости в долине у его подножия. Ее дочь, конечно, обладает красотой и чувственностью, но она — эгоистичная и тщеславная особа. А у этих черт есть и свои преимущества, и свои недостатки. Оставаясь в душе соблазнительницей, она подняла caprice d'une jolie femme — право красивой женщины на мимолетные причуды и милые глупости — на недосягаемую высоту, превратив его в искусство. И в этом заключался ее бесспорный талант. Мужчина, добившийся ее расположения и благосклонности, чувствовал себя особенным, непохожим на других. И готовым положить все золото мира к ее ногам. Но тщеславие взяло верх. И сейчас она все больше времени проводила в поисках эликсира, способного вернуть ей молодость. Впрочем, сейчас мадам Габриэль заботила отнюдь не Франсуаза.

Убийство Кира по-прежнему оставалось загадкой, и Симона откровенно пренебрегала своими семейными обязанностями. В девятнадцать она превратилась в блистательную женщину, чувственность и яростная решимость которой привели ее сначала в Персию, а потом в Южную Африку. Когда мадам Габриэль не удалось убедить внучку не покидать родной дом, она умолила своих призраков пересечь бурные моря и океаны и преодолеть обжигающие пустыни, чтобы присматривать за Симоной. Вернувшись, они поведали ей истории о потоке беженцев из поселений зулусов, о распрях между Лондонским обществом миссионеров и колонией буров на мысе Доброй Надежды, а также о вторжении Сесиля Рода и Паулюса Крюгера в Британский протекторат Бечуаналанд. А еще они доставили ее внучку домой целой и невредимой.