Хара Итиносин и другие приближенные Ёсинобу встретили его решение с пониманием: лучше уж прослыть последними отступниками и ренегатами, чем вести войска к заведомому поражению. Однако большинство самураев разных кланов, находившихся в это время в Киото, посчитали, что Ёсинобу просто струсил. Даже сторонники бакуфу при дворе полагали, что Ёсинобу вряд ли сумеет когда-нибудь оправиться от такого фиаско. Генерал-губернатор Киото Мацудайра Катамори и другие сторонники жесткой линии в отношении Тёсю просто пылали возмущением. Мацудайра Сюнгаку, который с самого начала был против этого «генерального удара», не скрывал своего разочарования: «Какими же глазами люди будут смотреть на бакуфу после всех этих кульбитов? Ни один правитель за всю трехсотлетнюю историю сёгуната Токугава не совершал столь идиотского поступка!»

А ведь Ёсинобу отнюдь не был простаком! Наоборот, в истории Японии не было человека, который мог бы сравниться с ним по силе политической интуиции – ну, может быть, Иэясу или Ёсимунэ![117] А уж по образованности он наверняка превосходил и этих правителей. И межу тем постоянно допускал такие оплошности, которых не позволяли себе даже самые глупые из японских сёгунов… Почему?

«А потому, – отвечал себе на этот вопрос Сюнгаку, – что у человека этого, как говорится, „сотня способностей“, но храбрости нет ни на гран! А без нее и хитрость, и талант ведут только к дешевому трюкачеству, не более!»

Между тем Ёсинобу на обвинения в трусости и лицемерии не отвечал, на людях не краснел и, более того, в душе тоже никакого раскаяния не испытывал. Если уж говорить о мужестве и силе духа, то он их продемонстрировал в полной мере, пойдя один против всех. Конечно, заносчивый Ёсинобу привык всегда оправдывать свои решения. Но он всегда был готов и к тому, что никто эти решения не поддержит…

Хотя, наверное, все-таки в этом сказывалась не сила духа, а нечто другое – может быть, его природный аристократизм. С небольшой натяжкой такую душевную независимость от кого бы то ни было можно было бы назвать и твердостью характера или даже аристократической твердостью характера… Хотя нет, и твердости характера в строгом смысле этого слова здесь тоже не было…

Сразу после доклада императору о прекращении военных действий Ёсинобу направил в Тёсю своего представителя – начальника военно-морского департамента – для переговоров о заключении мира.

Глава XIV

Вскоре после этого в результате различных перипетий Ёсинобу все же стал сёгуном. Сам Ёсинобу продолжал придерживаться непонятной для прочих теории о том, что он не может занять этот пост, а наследует только должность главы дома Токугава, выступив, таким образом, в новой для японского общества роли. Однако ни императорский двор, ни бакуфу не захотели мириться с таким противоестественным, с их точки зрения, положением вещей.

В конечном счете они едва ли не вынудили Ёсинобу занять пост сёгуна, и не последнюю роль в таком решении Ёсинобу сыграла закулисная деятельность его вассала Хара Итиносин.

«Я не хочу быть сёгуном!» – Сколько раз за последнее время Ёсинобу повторял на публике эту реплику! Но он никогда не затевал новое дело до тех пор, пока не были готовы пути к отступлению в случае неудачи. Вот и в этом случае, создав в обществе впечатление, что его насильно принудили стать сёгуном, Ёсинобу в случае неблагоприятного развития событий мог с легкостью оставить этот пост и перепорхнуть на другое, более безопасное место. Острый глаз Ёсинобу отметил, что с сёгуном может случиться всякое, и он уже сейчас начал не только готовить на этот случай сценарий и текст новой пьесы, но и разучивать в ней свои реплики. Ну, а если это «всякое» не случится? «Тогда я и сотню лет пробуду этим сёгуном!» – цинично рассуждал Ёсинобу. Действительно, в характере этого человека странным образом переплетались решительность и малодушие.

Итак, Ёсинобу стал пятнадцатым сёгуном, «великим полководцем, покорителем варваров», а кроме того, Полномочным Главным советником, главой дома Минамото и по совместительству Правым главнокомандующим. Он вступил в должность пятого числа двенадцатого лунного месяца (10 января 1867 года), спустя целых 105 дней после кончины предыдущего сёгуна Иэмоти.

Долгое безвластие заметно подорвало влияние бакуфу. Но Ёсинобу и дом Токугава ждало еще одно испытание: не прошло и двадцати дней с момента, как Ёсинобу стал сёгуном, как занемог и почил в бозе император Комэй.

«Ну, теперь бакуфу уж точно конец!» – такова была первая мысль, которая мелькнула у Ёсинобу при этом известии. Сейчас, когда по стране, словно эпидемия, распространилась идея «почитания императора», именно император Комэй был самым активным сторонником бакуфу. Он искренне восхищался деятельностью клана Аидзу, который многое сделал для того, чтобы поднять в Киото авторитет военного правительства. Он испытывал редкую любовь и доверие к Мацудайра Катамори, главе этого клана и Генерал-губернатору Киото.

«С таким императором нам ничего не страшно!» – думали многие и многие сторонники бакуфу. Государь заложил идейные основы движения за примирение двора и бакуфу, кобу гаттай, справедливо полагая, что без поддержки военного правительства немыслимо и почитание императора… И вот теперь Его Императорское Величество приказали долго жить…

На престол восходил наследник[118].

Его мать Тосико принадлежала к дому бывшего Главного советника Накаяма, а ее отец, Накаяма Тадаясу, являлся официальным опекуном наследника. Одновременно этот пожилой царедворец был хранителем императорской печати, которой скреплялись августейшие указы. Так что если бы при дворе объявились заговорщики, которые захотели выпустить подложный «императорский» указ, объявляющий бакуфу врагом трона и повелевающий выступить на борьбу с ним, то сделать это было бы проще простого – достаточно лишь прельстить чем-нибудь старого придворного…

А такие заговорщики действительно были. Один из них – Ивакура Томоми, которого в свое время с позором изгнал из Киото покойный император, другой – такой же интриган Окубо Итидзо из клана Сацума. Именно личный секретарь Ивакура Томоми, Тамамацу Мисао, через десять месяцев после кончины императора Комэй, уже при сёгуне Ёсинобу, подготовил так называемый «Секретный августейший указ главам кланов Сацума и Тёсю о противодействии бакуфу», а престарелый Накаяма вложил в руку малолетнего императора печать и поставил на указе ее оттиск. Позднее тот же Окубо изготовил новые императорские стяги из парчи нисидзин[119], которая обычно шла на пояса для женских кимоно… Шли последние тайные приготовления к свержению правительства бакуфу, и революции как никогда были нужны великие конспираторы…

Ёсинобу перешел в оборону. Он был вынужден ежечасно отслеживать все маневры подобных конспираторов, искать их слабые места, предугадывать их действия. Вся история пребывания Ёсинобу на посту сёгуна напоминает непрерывный поединок на длинных самурайских мечах: выпад – отражение удара – укол – и снова выпад… Ёсинобу пробыл сёгуном чуть более года. Практически все это время он провел в киотосском замке Нидзёдзё в постоянной борьбе, не имея возможности ни на мгновение перевести дух. И для него, и для истории Японии этот год был исключительно трудным. И будь Ёсинобу даже сверхчеловеком, у него, наверное, вряд ли бы хватило душевных сил пробыть на этом посту дольше…

А в правящих кругах императорской столицы все продолжались споры об открытии порта Хёго. Более того, вопрос о том, открывать этот порт для иностранных судов или нет, в это время стал для правителей страны основным политическим вопросом.

Так, Окубо Итидзо из клана Сацума считал, что «выступить против открытия Хёго – это верный способ покончить с военным правительством». Окубо и его близкий друг, переводчик английского посольства Эрнст Сато полагали, что «для сацумских аристократов сейчас едва ли не самый благоприятный шанс для того, чтобы сбросить, наконец, бакуфу». Таким образом, даже иностранным дипломатам было ясно, что правительство находится в критическом положении.