– Если вы решили оставить меня здесь, потому что сами остаетесь, я не возражаю, – сказал он и снова протянул руку, но Таня сделала маленький шаг в сторону, будто ветер отнес ее, как лепесток.

Рука Мирона Ивановича повисла в воздухе, потом он указал ею на часовню и сказал:

– Что ее стоило снести сто лет назад? Никто бы не возмущался, никто бы не бил в барабаны общественности. Старое должно уступать дорогу.

– Чему?

– Новому.

– Вот этому? – Таня показала на забор, за которым спал подъемный кран.

– Именно. Хотите посмотреть? Там уже вышли на нулевую отметку.

– Нет, не хочу, – сказала девушка. – Мне некогда.

– А я думал, что мы гуляем.

– Это вы гуляете.

– Странно. Самое удивительное свидание, которое было в моей жизни.

– Теперь послушайте меня, – сказала Таня. – А то вы все говорите, а дело не двигается.

– Пожалуйста, – согласился Мирон Иванович. – Пойдем тогда в сквер. Там лавочки.

– Что вы знаете об этой часовне? – спросила Таня, будто не слышала приглашения.

– Старая, – сказал Мирон Иванович серьезно, так как вопрос был задан серьезно. – Если что и было, то ничего не осталось. И очень нам мешает.

– Эта часовня, – Таня подошла к ней поближе и дотронулась до обрамления узких окошек, – одно из первых каменных зданий такого рода на севере России. Построена она в четырнадцатом веке. Уже поэтому она уникальна. Это самое старое каменное здание в городе.

– Вы архитектор или историк? – спросил Мирон Иванович.

– Я генетик, – ответила Таня. – Часовню, конечно, перестраивали, но внутренняя планировка и стены, к счастью, полностью сохранились. Зайдите внутрь.

– Нельзя, – сказал Мирон Иванович. – Заперто. Там чужие ботинки лежат. – И он тихо засмеялся.

– Нам с вами не нужны чужие ботинки, – строго возразила девушка. Она подошла к двери, что-то сделала с замком, и дужка его послушно отвалилась. Таня вынула дужку из скобы и толкнула дверь. Дверь тяжко заскрипела, и Мирон Иванович вдруг захотел убежать, потому что никогда еще не взламывал дверей.

– Таня! – прошептал он. – Не надо.

– Заходите, – сказала Таня, уверенно зажигая свет, как делают, вернувшись домой.

Часовню пополам разделяла стойка. По эту сторону выстроились стулья для тех заказчиков, которые в ожидании срочного ремонта сидели, поджав под себя ноги или поставив их на газеты, расстеленные на полу. За стойкой были видны два станка, рабочие столы сапожников и во всю заднюю стену – полки с ячейками. В ячейках, выставив носки наружу, стояли парами ботинки и туфли. Мирону Ивановичу приходилось здесь бывать, но только днем, когда заходил починить ботинки. Тогда здесь было шумно, людно, сильно пахло лаком и кожей. Сейчас почему-то даже запахи сапожной мастерской куда-то исчезли.

– Таня, – сказал Мирон Иванович, – там, на стройке, есть сторож. Он услышит, и будут неприятности.

– Посмотрите на потолок. Видите эти своды? – сказала Таня.

Мирон послушно посмотрел наверх и подумал, что потолок давно пора покрасить. Он на самом деле был сводчатым, и в плавных линиях его была неправильность, будто его не выкладывали из кирпичей, а лепили из глины.

– Таня, – сказал Мирон Иванович, – давайте там, в сквере, поговорим.

При ярком свете лампы Таня была куда менее романтичной, чем в ресторане или на улице. И глаза у нее оказались меньше, чем десять минут назад. И в движениях девушки была какая-то сухость, точность, словно яркий свет сорвал с нее вуаль и ограничил ее в пространстве жесткими линиями. И платье не светилось. Обычное голубое платье.

– Под моими ногами, – сказала Таня, топнув по истертым, крашенным в шоколадный цвет доскам пола, – на глубине полуметра находится настоящий пол часовни. Он представляет собой мозаику. Уникальную мозаику конца четырнадцатого века. Это вам что-нибудь говорит?

– Я ухожу, – сказал Мирон Иванович.

– Сейчас пойдем, не волнуйтесь. Сторож спит. А если снять все эти слои белил и штукатурки со стен, то вы увидите чудесные фрески, повествующие о жизни Николая Мирликийского. А почему именно Николая?

– Ума не приложу, – сказал Мирон Иванович, глядя на голубые стены, покрашенные масляной краской до уровня груди.

– Потому что Николай-угодник – покровитель моряков и путешественников. А эта часовня была знаменита тем, что именно сюда приходили те отважные путешественники, что оправлялись из Великого Гусляра в Сибирь или на Камчатку. Здесь они просили покровительства у святого. Здесь они проводили последние минуты. Неужели у вас не дрогнуло сердце?

Мирон Иванович пошел к двери и, выйдя, вкусил свежий ночной воздух, пропитанный ароматом цветущей липы, закурил, глядя на синее звездное небо. Ему было грустно. Уж лучше бы он поехал на машине вместе с директором завода, посидели бы у него, поговорили. Любая романтика не выдерживает яркого света, сказал он себе. И это очень обидно. Не хватает еще очередной краеведши, которая решила обольстить архитектора ради никчемной часовни.

Он услышал, как Таня запирает часовню.

– Давайте я вас провожу домой, – сказал он скучным голосом.

– Лучше я вас провожу, – ответила Таня так, что Мирон Иванович сразу подчинился и даже обрадовался такому предложению, потому что ему очень хотелось домой и он уже боялся, что не успеет выспаться перед завтрашней рыбалкой.

Таня шла уверенно, словно знала, где живет Мирон Иванович. Впрочем, он не удивился бы теперь и этому – в ней была очевидная, никак не связанная с романтикой цель, и эта цель была неприятна Мирону Ивановичу. Он шел на некотором расстоянии от Тани, как бы показывая, что не испытывает к ней никакого влечения, а если ей и показалось что-то ранее, то это была ошибка.

– У меня такое впечатление, – сказала Таня, – что я вас не убедила.

– В чем?

– В том, что часовню нельзя сносить.

– Почему нельзя? Потому что вы придумали сказку о мозаичном поле и каких-то фресках? Я могу такое придумать про любую развалину в этом городишке.

– Елена Сергеевна еще не все знает об этой часовне, но она уже нашла документы о ее освящении.

– Елена Сергеева найдет любые документы, – Мирон Иванович старался не раздражаться, – потому что ее святая цель – превратить Великий Гусляр в мертвый музей, куда бы приезжали оголтелые туристы, ахали и щелкали фотоаппаратами.

– Почему же оголтелые?

– Да потому, что турист живет в нормальном высотном доме, пользуется водопроводом и ездит по широким улицам. Ему и в голову не приходит, что здесь тоже живут люди, не менее его склонные к комфорту и прогрессу.

– Кто вам мешает строить дома не на месте старых, а в стороне?

– А вам известно, Танечка, – слово «Танечка» было лишено всякой ласки, оно было куда официальнее нежного «Таня», – что такое коммуникации? Вы слышали что-нибудь о транспорте? Знаете что, – наконец-то Мирону Ивановичу удалось распалить себя справедливым негодованием, – занимайтесь своей генетикой и не мешайте тем, кто строит вам дома! Если каждый будет лезть в чужие дела, мы ни черта не сделаем!

– Это не чужое дело, – сказала Таня и чуть улыбнулась при этом. – Это наше общее дело.

– Я все знаю. Я не меньше вас берегу природу и культурное наследие. Но нельзя же держаться за это культурное наследие, как за соску. Мы выросли из колыбели!

– Ах вот вы какой! – сказала Таня заинтересованно. – А на вид кажетесь мягким, даже растяпой.

– Спасибо.

– Вы знаете, что будет на месте этой часовни?

– Знаю. Стоянка для автомобилей. К тому же мы наконец-то сможем спрямить улицу.

– А палаты, которые стояли раньше за часовней, вы уже снесли.

– Какие, к черту, палаты? Там стояли бараки.

– Не надо мне врать, – сказала Таня учительским голосом. – Вам удалось их снести, потому что вы вместе с вашими новыми друзьями смогли доказать, что реставрировать их обойдется дороже, чем построить заново. И вы победили Елену Сергеевну.

– Вот видите! – сказал Мирон Иванович.

Такая осведомленность девушки была удивительной, потому что решение о сносе каменных бараков, которые Елена Сергеевна упорно именовала палатами, не было обнародовано.