Люди Гасана мерзли среди снегов и умирали от тоски и постоянного ожидания. Он писал и писал царю, зная, что дальше дьяков его писания не идут, но другого выхода у него не было. Угрожал, что султан вскоре возвратится в Стамбул, и тогда хан, тихо сидевший в Крыму, пока высокий его покровитель воевал с шахом, снова начнет налеты на окраины Московского государства и попытается ударить и на Москву. В своих письмах Гасан ссылался на свой собственный опыт служения при султанском дворе и знания обычаев всех окраинных санджаков Османской империи. На султаншу ссылаться не решался, брал все на себя, давно смирившись с мыслью, что принесен в жертву делу намного более высокому, чем его жизнь.
Наконец царю было сказано о Гасане и о тревожных вестях, которые он принес, к счастью, лазутчики, посланные вниз по Дону, тоже принесли вести о злых намерениях крымчаков, — и наконец свершилось: Иван Васильевич послал дьяка Ржевского с людьми далеко за московские заставы на Оке и на Дону, вплоть до Путивля, чтобы изготовил там за зиму струги и спустился по реке Псел, а потом по Днепру на низ, поближе к улусам крымским для разведки и добычи «языков», то есть пленных. Так далеко на юг московское войско еще никогда не ходило, люди Ржевского подвергались огромной опасности. Поэтому в качестве проводника и назначен был Гасан, но все его люди были оставлены в Москве как заложники, да и за самим велено было всячески присматривать в течение всего похода, чтобы не допустить измены, не дать ему втянуть войско в подготовленную западню.
Кто он был? Без роду, без племени, без воспоминания, без истории, даже имя носил чужое. В летописи остается упоминание: «Выбежал из Крыма пленный и сказал…» Нет имени, и не вся правда сказана — так перепутаны пути людские.
Целую зиму изнывал в избушке возле дьяка Матвея Ивановича, пробовал помогать его людям сколачивать струги, но не умел, только мешал. Единственное, чему он мог научить, — рубиться на саблях да стрелять из ружей, которые называются здесь пищалями. В этом деле он был непревзойденным мастером, а поскольку огненного припаса у дьяка было больше, чем харчей для войска, то Гасан имел возможность передать свое удивительное янычарское умение и завоевал немалое уважение даже у самого Матвея Ивановича.
Тот по-своему жалел этого безродного усатого человека, по ночам, сидя в темноте возле затухающего огня, разомлев от подогретых медов травяных, хвалился дьяк своей родословной, которая корнями уходила в давние времена, чуть ли не к истокам государства Киевского. Родом из князей Смоленских. Его предок Федор Федорович был удельным князем города Ржева. До сих пор еще часть Ржева на правом берегу Волги так и называется Князь-Федоровская. Самый счастливый из князей Ржевских, Родион Федорович, погиб в битве Куликовской. Стоял, защищая плечо Дмитрия Донского, пал, не отступив, ибо это было поле чести всей земли Русской. И после битвы Куликовской татары откатились далеко за Перекоп.
— Чтобы совершать набеги на Украину, — заметил Гасан.
— А вот мы им покажем! — хлопнул его по плечу дьяк.
За зиму приготовили около сотни стругов. Дерево было сырое, Гасан не верил, что эти посудины будут держаться на воде, но его опасения были напрасными, в струги садилось по двадцать и по тридцать воинов, и они плыли. Войско не вызывало особенного восторга у бывшего янычара. Оружие: луки, копья, топоры да басалыки [51], пищаль одна на десятерых, правда, огненного припаса было достаточно. Сабли только у дьяка да у боярских детей, у них же стальные латы и кольчуги, а все прочие одеты были в стеганые ватные кафтаны, которые вряд ли могли защитить от татарских стрел. Поражала Гасана нищенская еда этих людей. Хотя и сам, сколько помнил себя, жил впроголодь, потому что янычары наедались только во время ограбления захваченных городов, но все же привык иметь каждый день горсть риса в котелке. Эти же люди могли не есть день и два и терпели, не жаловались, еще и напевали свои веселые песни:
Удили рыбу, убивали зверя, добывали, где что могли раздобыть, иногда воровали, иногда находили припасы на пасеках, разбросанных по берегам Псла; на тот случай, когда уже нигде ничего не могли захватить, каждый имел сумочку пшена и щепотку соли, чтобы сварить себе какое-нибудь «хлёбово» и перебыть тяжелые дни. У боярских детей были с собой запасы солонины. У дьяка к мясу нашлась даже приправа — лук и перец.
Гасана часто расспрашивали о Стамбуле, о султане, о дворцах и богатствах, он рассказывал, порой осторожно упоминая и о своих встречах с султаншей, его слушали с восторгом, и никто не верил тому, о чем он рассказывал. Слишком уж несовместимой была их жизнь с тем далеким и недостижимым миром заморским.
Воинам платили по полторы деньги ежедневно, но ни купить нигде ничего не могли, ни даже показать кому-нибудь это свое мизерное серебро, разве что друг другу. Земля лежала притихшая, напуганная ордой, люди разбежались, прятались где-то в крепостях — в Киеве, в Каневе, в Черкассах, сюда спускались разве лишь на лето, а потом снова убегали на зиму в свои укрытия.
Так и видел Гасан, как убегали даже самые отчаянные, услышав страшный топот орды, впереди которой летят тучи птиц, вороны зловеще вьются в той стороне, откуда она надвигается, по ночам тревожные вскрики дрожат в воздухе, и земля содрогается от страха.
Но теперь сила шла на орду, и хотя небольшая, но крепко собранная в кулак, твердая, неожиданная; шла плывным ходом, чего здесь еще никогда не слыхивали.
Сотня военных лодок растянулась на такое расстояние, что не охватишь и взором. Дьяк Матвей Иванович, прикладывая ладони ко рту, покрикивал на соседний струг, чтобы не отставали, перекличка катилась дальше и дальше, гремела весело и мощно: «Гей-гей-ого-го-го!»
Так выплывали в Днепр, миновали Келебердянскую забору [52], река разливалась мощная и безбрежная, как небо, чем дальше плыли, тем шире становились воды, крутой правый берег снова и снова надвигался на реку каменными замшелыми скалами, а левый простирался полого чуть ли не до самого горизонта, зеленел молодыми лозами и вербами, чернел могучими дубами, которые еще не оделись листвой, плескался в водах огромной реки раздольно, свободно, первозданно.
Вода в Днепре была холодная и сладкая. Может, именно эту воду пил Гасан в забытом детстве? Кто же это знает?
Забрасывали сети, ловили крупную рыбу — осетров, сомов, пудовых сазанов. Трепыхалась между ними стерлядь и белорыбица. Уток падало на воду столько, что их ловили руками. Настороженные гуси не подпускали к себе людей, их доставали стрелами.
Плыли медленно, часто останавливались, выбирая не затопленные весенними водами острова, иногда приставали и к берегу. Выставив дозоры, отъедались и отсыпались, чтобы набраться сил, потому что дорога была далекой, опасной и тяжелой.
Гасан сказал дьяку Ржевскому, что, кажется, он должен знать черкасского старосту князя Вишневецкого, так не послать ли к нему людей, чтобы дал он проводников по Днепру и перевозчиков на порогах. Но тут у дьяка ожили подозрения, он начал выпытывать у Гасана, откуда да и как он знает этого князя, и что это за человек, и почему это необходимо им сноситься с этим человеком именно теперь. Гасан только рукой махнул.
— Эх, Матвей Иванович, ты ведь не в царском приказе, где надобно морду надувать да напускать на себя неприступность! Ты человек с поля да с боя, должен бы больше верить людям, которые хотят добра этой земле. Откуда я знаю этого князя Вишневецкого? Живешь на свете, вот и знаешь то да сё. Прибегал князь в Стамбул, хотел служить султану. Но султана не застал, а султанша встретила его не очень приветливо. Подержали мы его в самом паскудном караван-сарае, покормил он блох и не вытерпел, побежал назад к своему королю. Слыхал я, что выцыганил он себе Черкасское староство.