— Ко всем бедам, в это время один из последних союзников, граф Мирабо, совершенно неожиданно умер, как я только что узнала, — говорила убитая горем мадам дю Плесси.

После смерти Мирабо радикальные якобинцы в Национальном собрании пришли к власти.

— Экстремисты шагают гигантскими шагами вперед, — сказал мне папаша Сигонье, когда мы впервые увиделись после неудачного побега. — Их поддерживают бунтующие парижане, которые ненавидят королеву, и они все громче требуют отречения короля.

От недостатка продовольствия, безработицы, галлопирующего падения курса непопулярной бумажной валюты, а теперь еще и провалившейся попытки побега «верховного слуги государства» народ вышел из-под контроля.

И 17 июля 1792 года тысячи людей направились к Марсовому полю. Там они упорно требовали, чтобы с ненавистной монархией было покончено совсем.

— Долой Людовика, предателя, — раздавалось повсюду. — Долой проклятую монархию! Нам не нужен король. Все короли паразиты.

Как мне по секрету сообщил один торговец, долго поставлявший продукты на придворную кухню, в Париже дело дошло до сильных волнений. Генералу Лафайету и мэру Байи уже надоели бунтующие плебеи.

— Черни наплевать на закон, — жаловался генерал на выступления, которые не мог сдержать.

— Гражданские права и свобода — все это хорошо, но это убийственное нападение на невинных переполнило чашу терпения, — заявил мэр Парижа. Он призвал Национальную гвардию на Марсово поле, и она без колебаний стала стрелять в толпу.

Тем самым генерал Лафайет навеки испортил отношения с народом, и Марат в своей подстрекательской газете «Друг народа» писал даже о «резне на Марсовом поле». Вскоре снова народ начал громить магазины и грабить. Подстрекала их пресса. Красноречиво и цинично Жан-Поль Марат изображал гражданам их жалкое положение и сильнее разжигал их гнев.

— Атмосфера между богатым слоем и беднейшими из бедных отравлена. Пахнет гражданской войной, — предрекал папаша Сигонье. — В каждый момент может случиться взрыв. И тогда богачам несдобровать.

К большому удивлению обитателей Тюильри, несмотря на еще более строгую охрану, на время их оставили в покое. Мы убрали следы погромов во дворце, насколько это было возможно, и радовались, что нам предоставили по крайней мере небольшую передышку. Но развязка уже была близка.

В это как ужасное, так и сумасшедшее время, когда все развалилось, на меня обрушилось личное несчастье, хуже которого я себе и представить не могла. И даже сегодня, по прошествии почти двух десятилетий, мне трудно писать об этом.

Мой сын Жак, которого я считала в безопасности в замке Плесси в Арси-сюр-Обе и который, по словам моей матери и замкового священника, великолепно превратился в хорошенького живого мальчика, охотнее всего устраивавшего всякие безобразия, не будучи при этом злым ребенком, исчез из замка.

После тщательных поисков так и не удалось найти следов Жака Берто, который жил в обманчивой безопасности под фальшивым именем Антуана Массела, внебрачного сына служанки в Плесси.

Сначала поиски велись в строжайшей секретности, так как старались избежать огласки. Дети убегали, но всегда, как правило, возвращались. Только Антуан исчез бесследно. Пока один графский полевой сторож в отдаленном сарае не нашел труп, обглоданный крысами и бродячими кошками. Насколько можно было еще понять, моего сына задушили, а на груди ребенка ножом вырезали большую букву «Б».

Что означал этот инициал? Берто? Едва ли. Бастард? Невероятно, внебрачные дети толпами бегают всюду, и никого это не волнует. С уверенностью можно было сказать — Б — это Бурбон. Об этом говорило и то, что к одежде ребенка прикрепили трехцветную кокарду. Когда я узнала от мадам Франсины об этом ужасе, то чуть не лишилась разума.

— Какие звери могут решиться на то, чтобы хладнокровно убить невинного маленького ребенка? — закричала я в отчаянии.

— От этого отпрыска Бурбонов избавились самым легким способом. Других, которые находятся на мировой сцене, похоронят в нужное время, прикрывшись законом, — предположила моя госпожа. — Королю, его супруге и, возможно, еще и мадам Елизавете они устроят процесс, и всех приговорят к смерти. Маленькому дофину придется умереть как бы от детской болезни.

Жюльен Лагранж и папаша Сигонье не знали, что сын Жюльена — двоюродный брат правящего короля. Но я решила, что пусть так все и останется. Наш ребенок погиб. Это была достойная жалости жертва трагических обстоятельств, и наша скорбь была так глубока, что мы с Жюльеном считали, что никогда больше не сможем радоваться жизни.

Человек без потомков чувствует себя потерянным; ему не хватает якоря. Он не передал дальше жизнь, и после его смерти не остается ничего.

Казалось, что существование всех наших предшественников было бессмысленно, потому что с моей смертью и смертью Жюльена все наши предки канут во тьму забвения. Как будто прежних поколений и вовсе не существовало.

Примерно так я несколько лет назад прочитала в одной книге, но тогда я не совсем это поняла. Теперь я на собственном горьком опыте поняла значение этих слов.

Жюльен считал, что мы должны попытаться родить еще одного ребенка. Мне было только тридцать пять, возраст еще вроде подходящий для этого, но я не отваживалась. Только не при этих обстоятельствах, которые я не хотела ему открывать, чтобы не причинить ему еще большую боль.

В сентябре этого года Национальное собрание наконец предложило новую конституцию. Хотели учесть интересы всех слоев населения. Слишком многих групп; слишком много поваров варили эту кашу, и они же ее и портили.

«Свобода, за которую французы так отчаянно боролись, сама по себе благо и должна действовать вечно, — читал нам заметку из газеты маркиз де Сен-Мэзон. — Привилегии аристократов навсегда отменены. Монархия пока сохраняется. Но роль короля здесь незначительна. Чтобы ему было легче пережить этот удар, он получает право на так называемое вето, которое позволяет каждый закон, изданный Национальным собранием, который ему неприятен, отложить на пять лет».

— Никто, похоже, не подумал, что как раз эта оговорка приведет к провалу, — опасался папаша Сигонье, который встретил эту конституцию с большим скептицизмом.

— Национальное собрание теперь, когда оно выполнило свой долг, должно быть распущено и заменено Законодательным собранием с гораздо более обширными полномочиями. Причем прежние члены Национального собрания не могли избираться в новый парламент.

— Каждый может думать о Национальном собрании, что хочет, — считал дядя Жюльена, — но теперь они хотят доверить судьбу нации неопытным новичкам.

Мария-Антуанетта была решительной противницей этой «стряпни»; она попыталась заставить короля не подписывать ее.

— Сир, если поставите свою подпись под этим памфлетом, — усердствовала она, вы выступите против французского народа.

Людовик хотя и соглашался с ней, но не мог устоять против давления общественности. Так он снова сделал то, чего от него ждали: во время торжественной церемонии он дал клятву верности новой конституции.

Потом он, расстроенный, пошел в покои своей супруги. Мадам Кампан рассказывала остальным придворным дамам, что там произошло:

— Его величество был бледен как смерть. Когда королева его увидела, то вскрикнула, подумав, что ее супруг, должно быть, серьезно заболел.

— Теперь все окончательно потеряно! — в отчаянии выкрикнул Людовик. — И я бесконечно сожалею, мадам, что вам приходится быть свидетельницей этого унижения.

— Король бросился к ногам Марии-Антуанетты, — продолжала придворная дама. — Потрясенная, королева умоляла его подняться. Даже когда его величество уже сидел в кресле, он дрожал всем телом. Мария-Антуанетта опустилась рядом с креслом, обняла супруга и крепко прижала к себе. Но у него еще долго не высыхали слезы.