— Умоляю вас, мадам, будьте осторожны со всем, что вы едите. Я не перенесу, если с вами что-нибудь случится.

По словам мадам Кампан, ее величество восприняла дурную весть совершенно спокойно. Только по просьбе короля она согласилась проконсультироваться у своего личного врача о противоядиях. Давно уже не было секретом, что многие слуги во дворце революционеры.

Королева мрачно пошутила:

— Скорее моим врагам удастся убить меня дурными вестями, чем ядом.

Многие посещали Людовика и Марию-Антуанетту в Сен-Клу; некоторые искренне любили короля и предостерегали его от опасностей. Другие, в основном религиозные фанатики, советовали ему довериться защите Божьей Матери Марии.

А в Париже раздавались голоса, которые пропагандировали смерть короля, и поток грязных памфлетов за последнее время снова увеличился.

Одним из самых подлых отравителей колодца был Жан-Поль Марат.

Он не боялся самых ужасных измышлений и подлой лжи. Он был фанатиком, который охотнее всего повесил бы всех аристократов вместе с духовенством. Его литературные излияния были продиктованы ненавистью, и летом 1790 года он действительно потребовал бросить в тюрьму короля вместе с дофином, королевой и графом Прованским. Кроме того, шестьсот аристократов должны были стать короче на голову. Это чудовище перешло все границы дозволенного. Большую симпатию у народа он завоевал тем, что выступил за объявление всех налогов противозаконными.

— Только так граждане могут стать свободными, и только таким образом можно уничтожить все контрреволюционные устремления, — говорил он в Национальном собрании.

Все больше людей искали спасения в бегстве — и обычные граждане тоже. Такая эмиграция городскому совету Парижа была, конечно, неприятна, но как они могли предотвратить это? Граждане теперь были свободны и имели возможность самим выбирать себе место проживания.

— Все больше людей смывается в деревню, — бурчал папаша Сигонье, — но им это вряд ли поможет, потому что и в маленьких местечках департаментов тоже начинается это безумие, революция. Я не убегу; со мной ничего не случится. Я ведь считаюсь скромным гражданином. Мы живем не только в ужасные, но и в великие времена мощных социальных и политических преобразований. И ты, моя дорогая, современница крупных исторических событий.

Лично я не стала бы настаивать на такой привилегии. Маленькое изменение? Почему бы и нет. «Высокие господа» достаточно угнетали, но откуда такая безмерная озлобленность у революционеров?

Глава семьдесят девятая

Посевы Жан-Поля Марата взошли великолепно. Этот швейцарец — то есть соотечественник Неккера и Руссо — родился в семье учителя в кантоне Невшатель, хотел стать врачом и ездил в Англию, Ирландию и Голландию, чтобы набраться знаний. В 1783 году он опубликовал труд с длинным названием «О человеке, или Принципы и законы влияния души на тело и тела на душу».

На вечерних приемах королевской четы в Версале я слышала, как многие придворные говорили об этом произведении. Марат тогда надеялся, что его примут в члены Французской академии, но из этого ничего не вышло.

Господа Вольтер и Лавузье пренебрежительно назвали его книгу «халтурой».

В следующем году, то есть в 1874-м, Марат выпустил новый труд, на этот раз политическую бомбу: «Цепи рабства». Изданная в Лондоне, она появилась и во Франции. С 1789 года Марат стал издавать газеты «Парижский публицист», «Друг народа», а с конца 1972 года «Журнал Французской республики». Он был выразителем идей четвертого сословия, санкюлотов. Это, собственно, означало «бесштанные», хотя, само собой разумеется, они не бегали без штанов; имелось в виду, что они не носили кюлоты, как дворяне. Рабочие и крестьяне, как мой отчим Эмиль, ходили в длинных полотняных или шерстяных штанах.

Для умеренных реформаторов Марат постоянно был словно большая заноза. Его преследовали как анархиста и вынуждали уходить в подполье. Марату даже несколько недель пришлось скрываться в клоаке, где он подцепил отвратительную кожную болезнь. Он так никогда и не излечился от нее, и это вынудило его позже большую часть дня проводить в ванне, потому что только теплая вода смягчала жгучий зуд.

Он тесно работал с Робеспьером и Дантоном, но мыслил более радикально, чем они. Они опасались его нападок на «священность собственности». Неудивительно, им и самим уже было что терять.

Несмотря на риторические удары в литавры, Жан-Поль Марат, однако, не принадлежал к самым радикально настроенным. Благодаря своим страстным выступлениям за беднейших из бедных он навлек на себя ненависть буржуа.

Внешне ему похвастать было нечем: он был маленький, невзрачный, даже уродливый, лицо усеяно желтыми и красными пятнами — уже упомянутое выше кожное заболевание. Глаза Марата не переносили яркий солнечный свет. Рот у него всегда был насмешливо искривлен, а голова высоко и вызывающе поднята, как это часто бывает у маленьких мужчин. Чаще всего он показывался в поношенной, нечистой одежде.

Некоторые из его современников давали ему очень уничижительную оценку:

— Он — собака, которая лает только на тех, кто составляет истинную ценность революции.

Еще один отозвался о нем с большим презрением:

— Этот человек, это ничтожество, этот кое-кто революции.

Но бесспорно то, что Марата не любили месье Лафайет, Байи и Мирабо. И все-таки его влияние неуклонно росло.

Многие из его речей печатались в «Друге народа», и я до сих пор их храню.

В городе Тулоне дело дошло до насильственных выступлений. Среди тамошних докеров распространились слухи, будто им больше не будут платить за работу. В ответ на это возмущенные рабочие похитили военно-морского коменданта города и решили его повесить. К счастью, появился отряд гренадеров и спас его.

Затем пришло известие, что в городе Нанси взбунтовались сразу три полка.

Возникшим хаосом многие граждане воспользовались, чтобы разграбить арсенал. Они похитили оружие и выступили против городской администрации Нанси и прогнали чиновников короля.

Далее депутаты занялись гражданской конституцией духовенства. Людовик XVI был этим безмерно возмущен и очень не хотел ее подписывать. Но 27 июля 1790 года он уступил.

«Прежние епископские резиденции будут упразднены, и доход епископов и кардиналов, который был огромным, ограничится в целом до двенадцати тысяч ливров в год. Это сравнительно скромная сумма, и ее ни в коем случае не будет хватать для прежнего роскошного образа жизни высшего духовенства — и это хорошо», — с нескрываемой насмешкой писали газеты.

Соответствующий епископ — и это радикальное новшество — должен будет назначаться не святыми отцами в Риме, а советом департамента.

И для мелких приходских священников кое-что менялось: их они должны были избирать соответствующие окружные администрации, а получать от государства они будут всего лишь небольшое содержание, скорее что-то вроде возмещения расходов.

«Тем самым в будущем должны быть пресечены злоупотребления церковными должностями», — просвещал «Друг народа» своих читателей.

Делегаты тотчас выдвинули обоснование для правомочности этого закона, возымевшего эффект разорвавшейся бомбы:

— Церковь не место набожности и нравственной строгости, а она давно уже превратилась в светскую власть, — читала я вслух мадам дю Плесси заметку из газеты.

Моя госпожа лежала на шезлонге с головной болью и устало отмахнулась:

— Будь добра, дорогая, оставь меня в покое с этой чепухой. Я просто не могу этого больше слышать. Они ставят все с ног на голову, а потом удивляются, что мир перевернулся.

Мы, французы, тогда были на девяносто процентов набожными католиками, и поэтому гражданская конституция для многих людей означала наглые нападки на клир и религию. Идеи просвещения еще не дошли до них.

— Представь себе, из Богом помазанных священников эти язычники в Париже хотят сделать обычных слуг государства, — причитала демуазель Элен. — Кто об этом даже задумывается, тот, должно быть, одержим сатаной.