— Анна Ивановна, сможет Ася пока побыть у вас?.. Не пока, а довольно долго…

Красивые глаза хозяйки стали жалкими.

— Обязательно у нас. Разве я дам ребенку пропасть?

Асин отец еще в юности прозвал свою старшую сестру «Лапшой». Когда сестра вышла замуж, прозвище это и вовсе закрепилось за ней: она ни в чем не перечила мужу. От ее доброты окружающим было мало пользы.

— Поговорю с Василием Миронычем.

— Придется упрашивать? — угрюмо спросил Андрей, и рука его, потянувшаяся было за хлебом, упала на колени.

— Обиделся он. Нехорошо тогда Асенька… Устроила нам переполох на ночь.

— Всполошился? Обеспокоился, что девочка ночью бежала одна? (Тете Анюте стало не по себе от взгляда таких же, как у Аси, черных, пытливых глаз.) Такое было волнение, что после и справиться никого не прислали? Не заблудилась ли племянница? Не замерзла ли?

— Я-то хотела, да он из принципа… — Лапша затеребила край кружевной шали. — Не говорила вам Асенька, на что обиделась? Может, услышала что?

Андрей промолчал. Он сам старался забыть слова, вызвавшие Асин бунт. Тетка Аси доверительно шепнула:

— Сегодня он сговорчивый. Вот проводит гостью… — Лицо шептавшей стало торжественным. — Сама пожаловала… За советом.

— Вот кто у него!

Андрей усмехнулся. Должно же было так случиться, что именно сегодня дом Алмазовых посетила Казаченкова, одна из наследниц Фомы Казаченкова.

Прославленный родоначальник текстильной фирмы приобрел известность не только как удачливый московский коммерсант, но и как покровитель искусств. Умер он в конце прошлого века; по его завещанию наследники выстроили в Москве так называемую Казаченковскую больницу, основали училище для подготовки фабричных рабочих. Румянцевскому музею отошла Казаченковская картинная галерея. Андрею довелось слышать, что наследники могущественного Фомы, его дети и внуки, неуклонно следовали семейным традициям. Толково ведя предприятие, они оставались покровителями искусств, с должной широтой пеклись о неимущем люде. Добрая слава фамилии помогла им более или менее благополучно пережить последний, грозный год, но затруднений становилось все больше и больше…

Казаченковы издавна ценили житейский ум, жизненную хватку Алмазова, который много лет заведовал лабораторией на их территории. Неудивительно, что до сих пор бывшие хозяева Василия Мироновича обращались к нему за советом.

По пути сюда Андрей мучился, сомневался, вправе ли он принять помощь у того, кого в спорах с сестрой сам называл прислужником буржуазии, вправе ли отдать девочку в такой дом? Но это было единственной возможностью устроить Асю, освободить руки, которым предстоит уже через несколько дней взять винтовку. Лучше не ломать голову, не сбивать себя с толку перед отъездом.

Привалившись к теплой плите, чистой, как гладильная доска, Андрей дремал, ожидая ухода Казаченковой. Та не спешила. Андрей не без яда подумал, что в нынешние времена даже самым добродетельным богачам вряд ли поможет самый опытный советчик.

Хозяйка отнесла в комнаты поднос с чаем, со сластями, припасенными к особому случаю. Она, разумеется, предложила бы и Андрею чай с этими лакомствами, но сочла неделикатным нарушить его покой. Гость, для которого и борщ был редкостным блюдом, казалось, видел не первый сон. Порой он на миг вскидывал голову, открывал и вновь прикрывал глаза, как пассажир поезда, затормозившего на полустанке.

Вернувшись из комнат, добрая Анна Ивановна сокрушенно оглядела Андрея: ведь прежде был недурен собой. А сейчас? Щеки ввалились, губы потрескались, руки совсем мужицкие. Сам обмяк: ни выправки, ни стати; длиннющие ноги наследили у стола и плиты.

Едва она успела посочувствовать современной молодежи, на долю которой выпало столько испытаний, как увидела на измученном лице Андрея странно счастливую улыбку. Это изумило и обидело ее. Лапша не могла проникнуть в путающиеся мысли задремавшего гостя, не могла знать, что мысли эти кружатся не только вокруг печальных семейных событий.

Даже в полусне Андрея не оставляло то состояние тревожного счастья, которое в последний год стало у него постоянным и давало столько сил, что ни голод, ни продуваемый всеми ветрами барак на Торфострое, ни маячившие впереди треволнения, опасности фронта не были ему страшны. Он радостно пойдет отстаивать новую власть, утверждать ее оружием.

Надо лишь устроить жизнь осиротевшей девочки, которая оказалась вверенной ему. Ради этого, сжав зубы, он пошел на поклон к Алмазову, ради этого терпеливо сидел на кухне, ждал трудного разговора. То и дело пробуждаясь, он вновь и вновь давал себе слово: не сорваться. Быть дипломатом.

6. Андрей в роли дипломата

Наконец в коридоре послышались шаги, раздался голос Василия Мироновича:

— Анюта, провожай гостью!

Едва жена Василия Мироновича оправила на себе шаль, готовясь выйти на зов мужа, как на пороге кухни показалась сама Казаченкова. Андрей, приняв независимый вид, стал разглядывать белый, незакопченный кухонный потолок.

— Не беспокойтесь, милая Анна Ивановна. Попрощаемся здесь, — сказала вошедшая.

Андрей не выдержал, покосился на нее: хотелось видеть, как выглядит сама. Его почему-то рассердило, что она (собственница, буржуйка!) обладала мелодичным, богатым интонациями голосом.

— Да не беспокойтесь же… — звенел этот голос. — Вы, я вижу, заняты.

Казаченкова посмотрела в сторону Андрея и, хотя явно приняла его за мастерового, вызванного по хозяйственной надобности, мило, без всякой важности кивнула и ему.

Она так и держалась — просто и мило. Андрей вынужден был отдать ей должное: по типу она никак не принадлежала к тем представительницам буржуазии, что служат натурой для сатирических рисунков, как, например, госпожа Спрыгина — владелица черноболотской лесопилки. Худощавая, стройная, одетая во все черное, что выгодно оттеняло ее раннюю седину, Казаченкова скорее была похожа на начальницу гимназии или даже на игуменью.

— Счастливица вы, Анна Ивановна, — с чувством сказала Казаченкова. — Муж ваш — редкий умница. Золотая голова.

«Золотая голова» между тем стоял в дверях, не без любопытства поглядывая на родственничка — обросшего, в грубой фуфайке, — который, выйдя из отроческого возраста, перестал оказывать честь его дому своими посещениями.

Василий Миронович — маленький человечек с большой головой, особенно большой благодаря пышной шевелюре, — всегда держался величественно, решив, наверно, раз навсегда не замечать своего крошечного роста. А жена его, видная, до сих пор еще красивая женщина, в его присутствии приходила в такое замешательство, что на каждом шагу совершала неловкости. Она и сейчас, к неудовольствию мужа, представив гостье Андрея, стала перечислять беды, обрушившиеся на ее родню.

— Анюта, — вежливо, но твердо остановил жену Алмазов. — Валентина Кондратьевна спешит.

— Бог с вами, Василий Мироныч, — отозвалась Казаченкова. — Ведь горе в семье… Столько горя кругом, столько сирот! — Она укоризненно взглянула на бывшего заведующего лабораторией, своего постоянного советчика, не без участия которого летом удалось схлопотать охранную грамоту на усадьбу «Фомичево», названную так в честь знаменитого Фомы. — И тут горе, и в деревнях. Там ведь тоже, кроме всего, сыпняк…

Андрей узнал, что Казаченкова только вчера вернулась из своей усадьбы, и понял, откуда на широком кухонном подоконнике появились еще не распакованные деревенские гостинцы — ящичек антоновки и гусь, высунувший из кулька две красные лапки.

В мелодичном голосе Казаченковой Андрей уловил искреннее участие.

— Ужасно, что количество сирот продолжает расти… В приюты очередь. Я слыхала, в одной лишь Москве дожидаются места около двух тысяч детей! — Говорившая адресовалась к тому, кого сперва приняла за мастерового. — Глубоко сочувствую вашему горю. Хотелось бы что-нибудь сделать для маленькой сиротки…

Последние слова Андрей предпочел пропустить мимо ушей. Он не подозревал, что наступит время, когда сердобольная Лапша напомнит Казаченковой о высказанном ею желании. Гораздо больше заинтересовало Андрея то, что было сказано Алмазову: