Пока мы выбирались из города к мосту Джорджа Вашингтона на реке Хадсон, Б.С., как равной, давал мне информацию о людях, к кому мы едем. Чтоб я мотала на ус и знала, как себя вести. Душечка Б.С.! Только с ним я себя чувствовала не ребенком, а взрослой женщиной, и сердце мое сладко ныло от несказанной радости.

Дантиста звали мистер Крацер, а жену его, соответственно

— миссис Крацер. Они были людьми старыми или, как выразился Б.С., пожилыми. Это значит, старше его лет на десять-пятнадцать. А ему самому уже пятьдесят.

Б.С. не любит их. И от меня не скрывает этого. Но они ему нужны. У них — связи. Без этих связей ему будет очень трудно. Даже когда он сдаст экзамен и будет искать, куда устроиться. Он терпеть не может это слово «связи». Но такова жизнь. Особенно здесь. И он не хочет нарушать ее законы, если не желает быть раздавленным. Гадко, а приходится глотать.

Мистер Крацер по московским и ленинградским стандартам — невежественный человек, которому диплом дантиста не прибавил культурного лоска. Б.С. не ручается, прочитал ли он больше двух книг. Всю жизнь он делал деньги. Любым способом. И на зубной боли пациентов. И спекуляцией земельными участками. Построил большой дом за городом, вышел в отставку и поселился там. У него три сына. Взрослых. Живут отдельно и не радуют отцовское сердце.

Мистер Крацер лезет из кожи вон, чтобы изобразить из себя преуспевающего человека, влиятельную персону и надо ему потакать, польстив его болезненному самолюбию нищего местечкового еврея, выбившегося в богачи. Он взялся покровительствовать Б.С. не от доброго сердца, а чтоб показать свое влияние в медицинском мире.

— Цирк, — горько усмехнулся Б.С. — Так что, девочка, не обессудь, когда увидишь, что и я ломаю комедию. Ты же умница. Подыгрывай мне.

Я обожаю мост Джорджа Вашингтона — эту подвесную железную махину, на макушке которой горят красные сигнальные огни, чтоб пролетающие самолеты не зацепились. Река здесь широкая, в скалистых берегах. Мост висит высоко-высоко над водой, и внизу корабли выглядят заводными игрушками.

Когда мы подъехали к мосту, еще был день, но пасмурный, мглистый, и у автомобилей были зажжены фары. По мосту двигались в двух направлениях два широких потока огней: один — сплошь белые огни, другой — красные. Тысячи движущихся огней. Похлеще любой иллюминации.

Мы влились в эти огни, добавив к ним две рубиновые звездочки.

Дальше пошли голые леса, вцепившиеся корнями в камень, и дома, дома, дома. Кажется, что в Америке нет пустых мест: все заселено и застроено. Дома стоят у дороги и в лесу. Дома повсюду. Почти одинаковые. Похожие автомобили, как домашние псы, стоят у порогов. И почти на всех домах подвешено по одному зеленому венку с лентой. словно вся страна погрузилась в траур.

Ничего подобного! Стоят рождественские дни, и венки вовсе не траурные, а, наоборот, оповещают о празднике. Только на еврейских домах нет венков. У евреев нет Рождества, нет новогодних елок и Деда Мороза с подарками, которого здесь называют Санта Клаус. Но у евреев тоже праздник в эти дни, называемый Ханука, и в окнах еврейских домов горят семь цветных лампочек на семисвечнике — меноре. Случись в Америке погром, лучшего времени не придумать: найти, где живут евреи, не составит особого труда.

Перед домами установлено выкрашенное в белый цвет тележное колесо. Колесо от обычной телеги, которую тащит лошадь, что еще очень часто можно встретить на дорогах России, но никак не в Америке. Я ни разу не видела в Америке телеги. А живую лошадь, только лишь когда в Манхэттене выезжали бравые молодцы из конной полиции, и это больше похоже на маскарад. Тележные колеса выставлены перед домами, да так назойливо, что сразу понимаешь — это символ чего-то, чем гордятся обитатели дома.

Б.С. похвалил мою наблюдательность и объяснил мне, что выставленное перед домом колесо — это символ американских пио— неров, осваивавших эту землю, и должно свидетельствовать, что в этом доме живут потомки тех, кто на своих телегах отвоевывал у индейцев Америку.

— А почему так много колес? — удивилась я. — Почти у каждого дома. Все они потомки пионеров?

— Навряд ли, — рассмеялся Б.С., — но всем хочется быть стопроцентными янки.

— Насколько я понимаю, евреи начали переселяться в Америку, когда у пионеров выросли правнуки. Почему и у них выставлены такие же колеса? — я кивнула на дома, где горели семисвечники, а у входа белели тележные колеса, как и у христианских домов.

— А чем евреи хуже? — сказал, улыбаясь, Б.С. — Они тоже хотят выглядеть стопроцентными. Купить колесо недорого стоит. К тому же евреи порой имеют на это больше оснований. Их совсем недалекие предки в России или Польше были балагулами — ломовыми извозчиками. У них были телеги, а телеги, как известно, стоят на колесах. Поэтому американский еврей, выставивший перед домом тележное колесо, как знак своего благородного происхождения, никого практически не обманывает. Кроме самого себя.

Мы уже приближались к владениям мистера Крацера. Заснеженный холм, поросший лесом, большое незамерзшее озеро, и без единого строения лес слева и справа — все было собственностью одного человека. Нью-йоркский дантист купил эту землю по дешевке много лет тому назад, а сейчас это составляло огромное богатство. По окраинам своих владений мистер Крацер отрезал небольшие участки и пускал их в продажу, но основную территорию не трогал — приберегал до еще более высоких цен. По его земле была проложена частная асфальтовая дорога, ведшая к вершине холма, который был увенчан трехэтажным домом, сложенным из дикого камня, наподобие средневекового замка.

При въезде на холм нас постигла неудача, которая потом обернулась неожиданной удачей для меня: мы остались с Б.С. ночевать в этом доме — замке. Дешевая развалюха — машина Б.С. заглохла на подъеме. Он поставил ее на тормоза и с полчаса ковырялся под поднятым капотом, Я ходила вокруг машины, глазела по сторонам на голый лес и совсем озябла. Б.С. чертыхался, вымазался в машинном масле, но оживить этот труп не смог. Он в сердцах захлопнул капот, позвал меня, и мы пошли пешком по петлистому асфальту к дому.

Мистер Крацер вызвал по телефону механика со станции обслуживания, тот прикатил, когда уже совсем стемнело, и, заглянув под капот, сказал, что работы здесь много, придется нашу машину отбуксировать на станцию, и раньше чем завтра мы ее никак не получим.

Б.С. осторожно спросил о цене и механик ответил, подумав, что ремонт обойдется долларов в сто. Б.С. только горестно вздохнул — для него такой непредвиденный расход был разорителен.

— Вот видишь, Олечка, — сказал он, потрепав меня по плечу, — подтверждение народной мудрости «Мы не настолько богаты, чтоб покупать дешевые вещи».

Хозяева предложили нам остаться у них ночевать. Мы позвонили маме, объяснили ей, что случилось. Она сначала расстроилась, потом успокоилась и лишь попросила Б.С. проследить, чтоб меня уложили спать в теплой комнате, иначе я простужусь.

Мы остались в этом огромном пустом доме, где только шипение радиаторов парового отопления нарушало могильный покой склепа. На кухне увивалась наемная прислуга — толстая негритянка в белом переднике. Мистер Крацер, как бы между делом, сказал, что он, когда приглашает ее помочь, платит ей по восемь долларов в час — больше, чем получают некоторые с университетским дипломом.

Перед домом стоял белый спортивный «Корветт» этой прислуги, и, закончив сервировать стол, негритянка сняла передник, облачилась в дубленую шубку, по которой в Москве помирают модницы, и укатила в своем «Корветте». Это и есть расовая дискриминация по-американски. Дай Бог, чтоб в СССР, да и в Европе многие-многие белые жили так, как негры в Америке! Я уж не говорю об Африке. Но если посмотреть с другой стороны, то все же черная прислуга, разъезжающая в спортивном «Корветте», прислуживает белому, мистеру Крацеру. Я почему-то не встречала и не слыхала, чтоб белая прислуга убирала за черным хозяином. В доме у моего школьного приятеля — единственного черного в школе, Питера Доутона, не было белой служанки, хотя папа Питера — адвокат.