Я ласково погладила ее разогретый на солнце бок, и она, клянусь честью, от удовольствия зажмурила одну фару.

Наше возбуждение, наша страсть, наше острейшее желание добраться до постели передались «Тойоте». Она понеслась с такой прытью, обгоняя машины, мечась из одного ряда в другой, что из других автомобилей на нас стали кричать, а один дурак даже кулаком погрозил. На перекрестках, если не удавалось проскочить перед красным светом, «Тойота» останавливалась как вкопанная и содрогалась всем корпусом от нетерпения, устремив свои фары на круглый глаз светофора. Я еле сдерживала руль, и то ли от него дрожь передавалась всему моему телу, то ли от ладони Олега, жарко давившей мое бедро.

Я не сомневалась, что мы не найдем стоянки возле отеля. С обеих сторон улицы плотно стояли автомобили с интервалами там, где были ворота или пожарный гидрант.

Мы завернули за угол. Картина та же. «Тойота» сердито фыркала, сочувствуя нам, и, казалось, сама рыщет в поисках свободного крохотного местечка у тротуара. Я уверена, она готова была сжаться в комок, лишь бы припарковаться и выпустить нас поскорей.

Наконец мы нашли место. Но на этой улице были самые коварные счетчики. Стоять можно лишь полчаса. И снова беги, не опоздай бросить в щель монету. Иначе — штрафная квитанция на ветровом стекле, аккуратно засунутая под «дворник» — 25 долларов как не бывало.

И каждый раз, когда я спешила из его отеля, порой полуодетая, на выручку моей «Тойоте» с пятьюдесятью центами в руке, чтоб успеть до злополучного срока бросить их в ненасытную щель счетчика, моя машина смотрела на меня виновато и преданно, смущаясь, что причиняет мне столько хлопот. А когда случалось ей получить квитанцию под «дворник», она встречала меня с таким виноватым видом, словно не я, а она в этом повинна.

Я опустила в счетчик монеты, повернула рычаг, и стрелка на циферблате, дрогнув, стала отсчитывать жалкие тридцать минут, которые нам эта бездушная тварь отпустила для любви. Я ударила по головке счетчика кулаком. Моя «Тойота» замерла у кромки тротуара, вся напряглась, словно тоже прислушиваясь к еле слышному тиканью счетчика.

— Ну, не скучай, — ласково хлопнула я ее по крыше. — Мы быстренько. Через полчаса прибегу и выручу тебя. А ты не трусь, не давай себя в обиду.

В его комнате мы раздевались молча и быстро, без суеты, но и без пауз. Я уж совершенно разделась. На мне оставались лишь трусики. Крошечное, в обтяжку синтетическое бикини с лиловыми цветочками по белому полю. Точно такие же, что меня угораздило покупать сегодня на Орчад-стрит. Я уже сунула пальцы под резинку, чтоб спустить их вниз по бедрам, как перехватила его взгляд. И он вспомнил Орчад-стрит.

— Раздень меня, — попросила я.

Никогда прежде я этого не делала. Я не люблю, чтоб с меня снимали штанишки. Я это делаю сама. Иначе мне кажется, что кто-то, не имеющий на это права, посягает на мою свободу, подчиняет меня себе.

В моих ушах, как удары по барабанной перепонке, снова загремели злые слова, с хулиганской подчеркнутостью плюнутые мне в лицо:

— Почему я должен смотреть на трусики, которые скоро с тебя будут стаскивать нетерпеливыми пальцами ебари в Европе?

— Раздень меня, — повторила я.

Он набычился. Будто ожидая подвоха. Потом опустился на колени у моих босых нот, взялся пальцами за резинку трусиков, коснулся ими моего тела, и я почувствовала его нетерпеливую дрожь.

У меня закружилась голова. Я уперлась ладонями в его плечи, чтоб не упасть. А он мелко подрагивающими пальцами бережно, миллиметр за миллиметром, опускал прохладную синтетическую ткань вниз, к коленям, и, когда открылся в темных завитушках лобок, обессиленно ткнулся туда головой и замер.

Я часов не ношу, а его, очевидно, остановились, захлебнувшись от нашей страсти, наполнившей до предела всю комнату.

Мы никак не могли прикинуть, сколько времени прошло. Полчаса? Час? Бедная «Тойота». Она наверняка стоит и плачет со штрафной квитанцией на стекле, как с бельмом на глазу

— Бог с ним, со штрафом, — сказал Олег. — Я заплачу.

— Нет, милый, — мотнула я головой, торопливо одеваясь. — Я за любовь денег не беру. Считай меня блядью, проституткой, сукой. Вот такая я. Бесплатная. А ведь что мне сунуть в руку 25 долларов, что уплатить полиции за мой автомобиль — один черт. Не нужно быть великодушным.

Он тоже стал поспешно одеваться, поругиваясь сквозь зубы:

— Чертов город! Иметь в Нью-Йорке автомобиль — больше хлопот, чем с грудным ребенком. Только сунешься ночью к жене, а он, стервец, и поднимает рев.

В лифт мы вбежали, я — застегивая пуговицы на рубашке, а Олег — никак не совладая с заупрямившейся «молнией» в штанах.

Квитанции на «Тойоте» мы не нашли. Но мы не нашли и «Тойоту». Ее место пустовало, и наглый счетчик, как кобра, ставшая на хвост, уставился на нас ухмыляющимся циферблатом.

Сомнения не было. Машину угнала полиция. И теперь, чтобы ее выручить, придется уплатить 75 долларов.

Я на миг представила, как корчилась и стонала моя «Тойота», когда бессердечные полисмены задрали ей нос краном, больно прищемив бампер, подогнали под нее арестантскую тележку, безжалостно стянули тросом и поволокли на прицепе, как преступницу, на глазах у праздных и равнодушных прохожих.

Олег остановил такси. Мы поехали поперек Манхэттена к Гудзону. Туда угоняют арестованные автомобили.

За железной сетчатой оградой, действительно, как в тюрьме, а вернее в концентрационном лагере, стояли пыльной кучей сотни несчастных машин всех марок, всех цветов и всех возрастов.

Я искала глазами желтый цвет. Но желтые пятна рябили во множестве среди серых, красных, зеленых. Машины стояли неровными рядами, такие разные по происхождению и форме и такие одинаково скучные, какими бывают только арестанты.

Олег захотел взять на себя половину расходов, но я отклонила такое проявление рыцарства.

— Завтра тебе нечем будет платить за гостиницу.

— А что тебе останется для Европы?

— Обойдусь.

— Ну, это уж мы знаем, каким путем. Дорого тебе обойдутся чужие ужины.

— Не сотрется. Что-нибудь останется.

Олег наливался черной злобой. Но, слава богу, полисмен уже вел нас мимо бесконечных автомобилей, жалких, грустных арестантов, к нашей недотепе, и затлевшая ссора погасла, так и не вспыхнув пламенем.

«Тойота» стояла между «Бьюиком» и «Фордом» и выглядела карманным воришкой среди двух здоровенных громил-гангстеров.

Мне это не показалось. Я это видела.

Завидев нас, «Тойота», как обиженный щенок, припала на передние колеса, словно выдавив из них воздух, и заскулила виновато и счастливо.

— У тебя на глазах слезы, — удивился Олег, тоже растроганный. Но не так, как я.

Я вытерла кистью руки глаза и прикусила губу.

— Сколько я с тобой, ни разу не видел у тебя слез. Даже когда я унижал тебя, ты оставалась непроницаемой. Ты что, не умеешь плакать?

— На людях плакать — слишком большая роскошь. Слезы — это слабость. А слабостью легко воспользоваться.

— Хорошо ты себя выдрессировала. Даже страшно.

— Почему страшно? Я ведь, дорогой, тоже плачу. Но когда никого рядом нет. Когда я одна в машине на автостраде и кругом стада автомобилей и ни одной живой души, я даю волю слезам… за все обиды, что мне нанесли такие вот друзья, как ты. И свидетель этому один. Моя «Тойота Королла». Она не воспользуется моей слабостью, не сочтет меня дурочкой, не обидит фальшивым сочувствием. Она повздыхает и потащит меня дальше. А куда? Она думает, я знаю. А я не знаю.

Мы остановились в мотеле. В каком? Мотели одинаковы по всей Америке, как близнецы. Их можно различить лишь по месту расположения. Даже не по ландшафту. Ландшафты тоже похожи. Автострады и рекламы придали американским ландшафтам убийственное однообразие.

Поэтому самым верным будет такое определение: мы остановились в безликом мотеле на таком-то градусе северной широты и таком-то градусе западной долготы. Самый точный адрес — и слепой найдет, если мы вообще кому-то нужны. Но, слава Богу, мы никому не нужны. Им до нас никакого дела и нам нет никакой надобности в них.