Дядя Сэм жил в этой квартире в недолгие наезды в Нью-Йорк. Все остальное время она пустовала, сохраняемая день и ночь вооруженными стражами в вестибюле, с черных мраморных стен которого каждого входящего ощупывали объективы бессонных телекамер. А стоила эта квартира около трех тысяч долларов в месяц. У дяди были дома в Майами и Палм Спрингс. И в Швейцарских Альпах тоже. Всех его владений я не знала.

Мы с ним обедали в его квартире вдвоем. Стол сверкал серебром. Молчаливые и ловкие служанки выкатывали из лифта тележки с умопомрачительными яствами — дядя соблюдал диету, и все это пиршество заказывалось исключительно, чтоб порадовать и поразить меня — а за широким окном кудряво зеленели верхушки деревьев бесконечного Сентрал Парка.

За едой дядя говорил только обо мне, внимательно расспрашивал, как я учусь, какие планы строю на будущее, даже намеком не касаясь никого из остальной родни. И провожая меня к лифту, снова трепал по спине и приговаривал, что я не пропаду, он в этом уверен, и даже если замешкается в пути тот ювелир, которому выпадет счастливый жребий облечь этот бриллиант в соответствующую оправу, то остается, на худой конец, он, дядя Сэм, который не забывает тех, к кому лежит его душа.

По моем возвращении домой мама дотошно выпытывала каждое слово и каждый жест дяди Сэма и, провернув полученные данные в своей голове-компьютере, извлекала желанный результат:

— Дурочка! Ты ничего не поняла! Господи, за что ей такое везение! Уверяю тебя, из всей нашей семьи лишь ты одна в его завещании. Он тебя озолотит! Вот увидишь! А твои сестры и я останемся с кукишем! Старческий маразм!

Но, надеюсь, когда ты получишь свой жирный кусок, не забудешь бедную маму и сестер и не станешь задирать нос и делать вид, что нас не знаешь, как ведет себя эта выжившая из ума развалина?

При этом моя мама точь-в-точь напоминала злую мачеху из сказки о Золушке, а мои сестры казались мне ее злыми и глупыми дочерьми.

Потом на год, а то и на два дядя обо мне забывал, пока не объявлялся телефонным звонком и, не обмолвившись ни с кем из наших ни словом, подзывал меня и дребезжащим голосом спрашивал, не соблаговолит ли красавица удостоить его чести отобедать с ним по-домашнему в его квартире в «Эссекс-хаузе»? Обедом все и ограничивалось. Он никогда мне ничего не дарил. Не знал и не удосужился поинтересоваться, когда мой день рождения. Какая-то странная любовь.

Как здорово, что мне пришел на ум дядя Сэм! Дядя Сэм, если он в Нью-Йорке, конечно, пустит меня ночевать. Он, несомненно, не спит еще в этот час. У стариков бессонница.

Я вышла на Пятую авеню и по ней вправо к Сентрал Парку. На Сауф Парк Лэйн мимо небоскребов-отелей потоком текли автомобили. Самых дорогих марок. Почти сплошь черные. И длинные-предлинные. Как катафалки, в которых отвозят на кладбище покойников. И я невольно усмехнулась, подумав, что капитализм, сам того не ведая, цветом и видом своих дорогих автомобилей подтверждает предсказания социологов и готовится с привычным комфортом к собственным похоронам.

На первых этажах светились окна ресторанов, высвечивая, как днем, лица прохожих. Свет был тоже неживой, и потому и лица имели покойницкий вид. Это ощущение усиливала излишняя косметика. Усопших перед погребением принято подкрашивать.

Толстую стеклянную дверь «Эссекс-хауза» открыл мне атлетического вида швейцар в пиджаке, топорщившемся на бедре от пистолета. С потолка устремили на меня свои бельма сразу две телекамеры. Из обоих углов. Другой страж, не менее здоровый и черный, вразвалку подошел к своему коллеге, когда я переступила порог.

Я назвала фамилию дяди Сэма и на вопрос, кто я, сказала, что прихожусь ему внучкой. Черный страж набрал номер внутреннего телефона и, подержав трубку у уха, сказал, что никто не отвечает и моего дедушки, по всем признакам, дома нет. Потом явился третий, в другой униформе. В черном фраке. И снова расспросив, кто я и кем прихожусь дяде Сэму, сообщил мне с извиняющейся улыбкой, что мой дедушка уже давно в отъезде и в ближайшее время не ожидается дома. Что ему передать? Он иногда звонит.

— Ничего, — пожала я плечами. — Заглянула проведать.

— Немного поздновато. Вам не кажется? — сдержал улыбку упитанный холуй. — Уже не гостевой час.

— А далеко он уехал? — спросила я просто так, чтоб что-нибудь сказать перед уходом.

— По нашим сведениям, он совершает кругосветное путешествие.

Они втроем закрыли за мной дверь из толстого стекла, должно быть, пуленепробиваемого, и, когда я оглянулась, озарились все трое одинаковыми лакейскими ухмылками.

Я снова оказалась на улице. Струя пешеходов заметно рассосалась. Черные автомобили с легким шипением проплывали мимо со все большими интервалами. Улица пустела. Нью-Йорк, задохнувшись в потном компрессе, отходил ко сну.

На другой стороне улицы темнел Сентрал Парк. Редкие фонари желтели в туннелях его аллей. Там, как я знала, затаился одурманенный алкоголем и наркотиками другой Нью-Йорк. Отверженный. Выброшенный на помойку. Бездомный. Спящий на скамейках. От которого воротят нос и покрываются гусиной кожей обитатели небоскребов, опоясавших парк с юга, запада и востока.

Ночью в Сентрал Парк нормальный человек не ступит ногой. Туда и полицейские в этот час не отваживаются заглянуть. Но кто сказал, что я нормальная?

Я ведь тоже отвержена этим городом, этой страной, в лояльных гражданах которой числились мои родители. Я бездомна. Мне негде голову преклонить. И скамейка в Сентрал Парке по праву принадлежит и мне. Я разделю ее с сотнями таких же, как я.

И все же мое сердце заколотилось, когда я ступила на гравийную дорожку парка, под сень больших деревьев, замерших в тревожной дремоте, не решаясь шелохнуть листочком. Здесь было темно, и лишь отсветы с Сауф Парк Лэйн, с высоких этажей небоскребов, давали возможность оглядеться.

Деревянные, со спинками, скамьи тянулись впритык друг к другу нескончаемой змеей, гибко извиваясь вместе с дорожкой. На скамьях темнели фигуры. Чаще черные. Но попадались и белые бродяги, хотя цвет их кожи было нелегко определить из-за слоя покрывавшей их грязи. Одеты они были в какие-то лохмотья, напялив их в таком количестве, будто боялись простудиться в эту душную, мокрую ночь, когда, даже раздевшись догола, не ощутишь спасительной прохлады. Под ногами у них валялись пустые бутылки и банки из-под пива. У многих на скамьях под боком желтели магазинные упаковочные пакеты — в них было свалено все имущество этих людей.

Подыскав место посвободней, я робко села на скамью. Слева от меня, на расстоянии протянутой руки, храпел, растянувшись, мужчина, и лица его я не могла разглядеть, так как спал он, уткнувшись носом в деревянное сиденье. Оттого, возможно, и храпел. Справа, на такой же дистанции, сидя, клевала носом женщина, по всем признакам, старуха. И беззубая притом. Потому что в видимом мне профиле кончик носа чуть ли не касался подбородка. И от старухи, и от мужчины исходил тяжелый, тошнотворный запах.

Я села, подтянув ноги на скамью и обняв колени руками. Не надеясь уснуть. А переждать до утра.

Прямо передо мной уходили в небо многочисленные этажи «Эссекс-хауза» с редкими квадратами светящихся окон. За темными окнами или спали, или эти квартиры пустовали, как у дяди Сэма, отправившегося в кругосветное путешествие.

Я вдруг вспомнила, что он уже не первый раз путешествует вокруг света. Он мне говорил об этом. На одном и том же фешенебельном теплоходе, с одними и теми же соседями в каютах. Такими же богатыми стариками, как и он. Не знающими, куда девать свои деньги и праздное время, оставшееся до могилы. Вот и кружат на океанском лайнере вокруг глобуса, ползут по нему от материка к материку, как жирные навозные мухи. И даже не выходят в портах, где останавливается лайнер. Они все туристические красоты давно уж видели, всем пресытились до предела, и лишь карты им не надоедают. Вот и дуются, сидя на палубе, в погожие дни и в салонах в непогоду. Играют, играют. Без азарта, без интереса. Как старые жабы, шевеля обвисшей кожей дряблых шей и за сигарным дымом не видя партнеров.