— А пираты? — спросил другой советник.

— Сейчас ни одна из сторон не имеет возможности патрулировать морские пути. Пиратство растет стремительными темпами, но я не уверена, что кого-то здесь это удивляет.

Несколько человек за столом рассмеялись. Нет, никто не был удивлен.

Один за другим министры предоставили свои отчеты о распределении зерна, потреблении ресурсов, расположении вооруженных сил и других жизненно важных данных. Когда совет закончился, все встали, вежливо поклонились и оставили царицу рассматривать доклады.

Евгенидис остался, он так же сидел, откинувшись в кресле, с закрытыми глазами. Эддис наблюдала за ним. Его брови сошлись вместе, лоб между ними прорезала глубокая вертикальная складка, это означало, что его рука, скорее всего, болит. Он никогда не жаловался и резко отвечал, когда кто-либо спрашивал его о здоровье. С прочими он держался очень вежливо и отстраненно. Он редко заговаривал первым, а люди стеснялись обращаться к нему, когда угрюмая складка между бровей напоминала о его боли в плохие дни.

Эддис не была уверена, что Евгенидис все еще совершает подношения своему богу. Никто из придворных больше не жаловался ей на пропавшие серьги и дорогие безделушки. Сама Эддис, конечно заметила, когда ее брошь появилась на воротнике рубашки Евгенидиса, но эта кража случилась еще до его последнего визита в Аттолию. Эддис слышала, как некоторые из придворных за спиной Вора сожалели об утраченном им едком чувстве юмора, но обнаружила, что больше скучает по его улыбке. Она многое готова была отдать за его прежнюю улыбку, но он больше не улыбался.

Царица вздохнула.

— У Аттолии отличный советник, — сказала она.

Евгенидис приоткрыл один глаз, затем снова закрыл.

— Кто? — спросил он.

— Мидийский посол. Я уверена, это он посоветовал ей взять Тикос и атаковать Симорену. Она не имеет большого стратегического значения для нее, но понадобится Мидии для контроля прибрежной территории. Очевидно, Аттолия и Мидия так же сблизились, как мы с тобой, по слухам.

— Орнон сказал, что она не повесила меня только из-за него, — сказал Евгенидис.

Орнон был послом, которого Эддис отправила на помощь своему Вору.

— Ты ничего не помнишь?

Евгенидис покачал головой.

— Очень туманно, — ответил он.

Эддис не стала спрашивать, что ему запомнилось лучше. Она догадывалась и так.

— Наверное, я в долгу перед ним, — сказала она.

Передние ножки кресла резко опустились на пол, он открыл глаза и уставился на нее. Он был оскорблен.

— Я должна была желать твоей смерти, Ген? — спросила она.

Они смотрели друг на друга. Наконец он поднял подбородок и сказал:

— Нет, ты не должна была желать моей смерти. Нет, ты не должна себя чувствовать в долгу перед этим мидийским ублюдком. И нет, я не нуждаюсь в лекциях о том, как мне повезло, я также не хочу слышать, что каждую зиму люди по всей стране отмораживают себе руки и ноги.

Он снова уперся спинкой кресла в стену позади него и, скрестив руки на груди, угрюмо уставился в пространство.

— Ты сегодня обижен на всех, Ген?

Он вздохнул.

— О, заткнись.

— И сколько же людей теряют зимой руки и ноги, — мягко спросила она.

— Не так уж много на самом деле. И обычно им отрезают только пальцы рук или ног.

— Это Гален тебе рассказал?

— Хмм.

— Как он тактичен.

Евгендис болезненно скривился.

— Это я спросил его.

Эддис так же болезненно улыбнулась в ответ.

— О чем ты думаешь, когда так смотришь на меня? — спросил Евгенидис.

— Я думаю, как прикончить царицу Аттолии, — призналась Эддис.

Евгенидис встал и повернулся к ней спиной, чтобы посмотреть в одно из высоких узких окон.

— Я ненавижу этого мидянина, — сказал он.

— Ген, ведь это Аттолия отрезала тебе руку, не так ли? — спросила Эддис.

Евгенидис пожал плечами.

— Ты бы начала войну, если бы меня повесили?

— Да, — сказала Эддис. Любовь к истине заставила ее добавить: — Скорее всего.

— Можешь ли ты отрицать, что война началась из-за этого? — Евгенидис поднял изуродованную руку.

— Нет, — Эддис пришлось уступить. — Но, как я уже сказала, это Аттолия приказала отрезать тебе руку.

— Из-за мидянина, — ответил Евгенидис. — Если бы он не отговорил ее, меня бы повесили. Орнон разозлил ее достаточно, чтобы меня четвертовали. Конечно, — добавил он, желая быть правдивым в свою очередь, — не могу сказать, что мне очень хотелось быть четвертованным.

— Может быть, мидиец понимал, что он подстрекает нас к войне? — спросила Эддис.

— О, да, — ответил Вор.

Эддис помолчала, глядя на стол, заваленный докладами о жертвах и расходах на войну с Аттолией.

— Тогда я не буду считать себя его должницей. — она положила руку на стопку бумаг, где подробно перечислялись ее оставшиеся ресурсы, численность армейских батальонов, снабжение боеприпасами и продовольствием. — Он вызвал военные транспортные суда в проливы, — сказала она. — Они, как вороны, ждут падали. Интересно, знает ли Аттолия.

Аттолия знала. Она узнала о них прежде, чем мидийские корабли покинули свой порт. Корабли предназначались для патрулирования ее берегов, и она была осведомлена об их количестве, огневой мощи и численности команды. Она знала, что ее бароны так же были прекрасно проинформированы. В последнее время они притихли, как маленькие птички в кустах, увидевшие лису. Она так же знала, что мидийский Император выбрал для нее посла не только политически дальновидного, но и физически привлекательного. Ее придворным было отлично известно, что царица не терпит подхалимов и редко прислушивается к лести, но она неизменно улыбалась Нахусереху и откровенно наслаждалась его комплиментами. Но приятнее комплиментов был ужас на лицах ее баронов, когда она отвечала послу долгим взглядом из-под ресниц, или когда ее слуги открыто лебезили перед мидянами.

Аттолия действительно получала удовольствие от общества мидянина. Ей было приятно, что он считает ее прежде всего красивой женщиной, а не воинственной правительницей. Когда он сопровождал ее на прогулках, она безмятежно позволяла ему касаться ее руки и подходить ближе, чем это было необходимо. Нахусерех утверждался в роли обольстителя, и она от всей души надеялась, что никто не расскажет ему, как она поступила с последним из желающих соблазнить ее. Впрочем, если кто-то и проболтался, мидянин должен был только больше увериться в своей неотразимости.

Все ее служанки согласились с ее оценкой внешности Нахусереха. Царица слушала их воркование по утрам и вечерам, когда они одевали и причесывали ее. Аттолия разрешала им сплетничать, пока они не переходили границ скромности. Она наслаждалась их болтовней, хотя сама никогда не принимала в ней участия.

— Говорят, что мидиец заказал новую тунику, затканную золотом и расшитую изумрудами по вороту.

— Говорят, что у него несколько изумрудных гарнитуров, и его камердинер пришивает их на костюм, который он выбирает утром.

— Пора бы ему купить другие камни, — сказала Фресина.

Она была старшей из служанок и сидела у окна с иглой, подшивая подол на одном из платьев царицы. Она разгладила пальцами шов.

— Рубины, например, — добавила она, взглянув на свою хозяйку, чью прическу украшала тщательно вплетенная в косы лента с рубинами.

Это был смелый намек, и позволить себе его мог лишь тот, кто видел, как Аттолия улыбалась мидийскому послу, позволяла ему удерживать ее руку в ладонях и называть ее «дорогой царицей», а иногда и просто «моей дорогой».

— Или те, что лучше подойдут к его бороде, — пробормотала одна из молодых женщин.

Ее слова вызвали неловкое молчание. Служанки осторожно посмотрели на свою царицу.

— Хлоя, — сказала Аттолия.

— Ваше Величество?

— Пойди принеси мне…

— Что желаете, Ваше Величество?

— Не знаю. Подумай сама.

— Да, Ваше Величество, — прошептала Хлоя и поспешила прочь.