Платов, ещё более постаревший, выходит, принимает рапорт Зазерскова, спрашивает что-то у него и показывает кучеру на дом Конькова. Коляска едет к дому — кто в ней?
Гулко ответили казаки:
— Здравия желаем, ваше сиятельство!
Потом раздалось:
— Рады стараться, ваше сиятельство!
«Благодарит, верно?..» — соображает Коньков.
Дверь скрипнула, чьи-то лёгкие шаги. «Кто бы? — все ушли на смотр. Гретхен, верно, забыла что-нибудь, она вечно забывает косынку... Гретхен?! Разве Гретхен пройдёт так, разве пройдёт так кто-либо другой, кроме неё».
Коньков вскочил от окна и кинулся к двери.
— Ольга!
— Петрусь!
И они бросились друг другу в объятия.
Он бледный, больной, но счастливый, она тоже похудевшая, но весёлая, радостная.
— Ну, садись, голубчик! Вот так. Тебе нездорово это Положи свою голову ко мне на грудь.
Куда девалась головная боль, куда исчезла тоска, глухая злоба на людей?! Весь мир так радостен, всё такое весёлое, бодрое, счастливое!
— Заболел ты, милый мой, а я и не знала. Разве можно так мучить? Я бы давно приехала, и был бы ты здоров, моя радость. Я бы своими руками тебя выходила, милый ты мой, похудел-то ты как!
— Ольга, а Берг?
— Берг под судом.
— Кто же спас тебя?
— Они не успели напасть, гусары окружили их. Корнет Воейков, ты его знаешь, он мне говорил это, со взводом забрал их всех.
— Володя... — проговорил Коньков, и вспомнилась ему штаб-квартира Милорадовича, — он хороший.
— Славный он мальчик! Но ты лучше, — ласково, как ребёнку, улыбаясь, сказала Ольга. — Он тебя так хвалил! Коньков вспыхнул.
— Кто же тебе сказал, что я здесь?
— Атаман ваш, граф Платов. Он и привёз меня.
Славный старик.
— Где ты его увидела?
— В госпитале. Он обходил раненых казаков — я при них состояла... для тебя... Я спросила у него, как ты поживаешь. Он спросил, как меня зовут, — я назвалась. Он сообщил мне тогда, что ты больной, простудился, еле дотянул до Данцига, а оттуда с трудом странствуешь за полком, что тебе нужен уход, иначе ты зачахнешь. Тогда работы в госпитале стало меньше, и без меня могут управиться. Я попросилась. Отпустили. Боже, как я была рада!
А сама гладит по лицу его, гладит его волосы, прижимает к своей девственной юной груди.
— Ты меня всё ещё любишь? Больного, худого!
— Ещё больше, чем здорового, — ласковым шёпотом говорит она, наклоняется над ним и целует его в щёку, в лоб, в шею, в губы.
Горячи эти поцелуи! Любовь переполняет его душу, и сладостное волнение отнимает на секунду соображение.
А там на улице кричат «ура». Там тесно стали кругом атамана казаки, и платовский адьютант Лазарев громко читает:
БОЖИЕЮ ПОСПЕШЕСТВУЮЩЕЮ МИЛОСТЬЮ
мы
Александр Первый,
Император и Самодержец Всероссийский Московский, Киевский, Владимирский и пр. и пр.
Объявляем всенародно
На Дон в нижние и верхние юрты, нашим Атаманам и казакам, Войсковому Атаману графу Платову, Правительству войска Донского и всему оному вернолюбезному нам войску.
Донское наше воинство в настоящую ныне с французами войну усердием, подвижностью и храбрыми действиями своими оказало Отечеству услуги. Поголовное ополчение и прибытие оного в знатных силах к нашей Армии было толь поспешное и скорое, какое токмо бывает, когда совершённая к исправлению дома своего ревность всех и каждого одушевляет и движет. Мужественная и неутомимая бдительность Войскового Атамана графа Платова, тако ж и сподвизавшихся с ним всех войска сего храбрых Генералов, Офицеров и всех вообще донских урядников и казаков много способствовали к преодолению великих сил неприятельских и к одержанию над ними полных и знаменитых побед. Они непрестанными на него нападениями и частными с ним битвами везде возбраняли ему способы к продовольствию и чрез то привели всю многочисленную конницу его в совершённое изнурение и ничтожество. Когда потом после многих бедственных для него сражений был он победоносным нашим воинством поражён, обращён в бегство и преследован, тогда на пути в новых с ним жарких сражениях отбито у него бывшими под предводительством Атамана графа Платова Донскими казаками знатное число Артиллерии со многими взятыми в плен Генералами их, офицерами и солдатами. Сверх сего неприятель, беспрестанно ими обеспокоиваемый, принуждён был многие орудия свои со всеми к ним принадлежностями затоплять в болотах и реках, или, не успевши и того сделать, оставлять нам в добычу, так что в продолжение бегства своего за пределы Российские претерпел всеконечное и совершённое истребление. Толь знаменитые заслуги и подвиги Донского войска Нашего налагают на нас долг, пред целым светом засвидетельствовать справедливую нашу к нему признательность и благоволение. Да сохранится сие свидетельство в честь и славу его в памяти потомков. Пребываем ко всему Донскому воинству Императорскою нашею милостью благосклонны[57].
Александр
И опять громовое «ура» казаков, радостные крики жителей, визгливые восклицания женщин.
Махнул рукой Платов.
Слёзы покатились по его сухому, измождённому страданиями лицу; года, проведённые в походах, берут своё!..
— Детушки, — прерывающимся голосом говорит он, — от простого казака и до графа Российской империи возвысили вы меня. Станичники! Вам обязан я этими медалями, орденами и крестами... Спасибо вам, детушки, великую славу Донскому войску заслужили мы с вами! Заслужим и ещё!
— Постараемся, постараемся, ваше сиятельство! — гулом отвечает круг.
— На днях поход, — слышатся слова Платова.
— Ура! — гремят казаки, и кивера летят на воздух, сверкая голубыми шлыками и белыми этишкетами.
— Я надеюсь...
— Будьте благонадёжны! Не посрамим! Больше ещё заслужим славу!
— Благодарю, братцы, пейте, гуляйте сегодня!
— Урра!
— Вы войдёте сперва в отряд генерала Рота.
— Хотим к вам, ваше сиятельство!
— Не хотим к немцу! — слышны голоса.
— Успокойтесь! — властно говорил Платов. — Я вам скажу — и у немца есть выгода служить. Вот урядник Александрин у Блюхера хорунжия заслужил.
— Урра!
— Ну, будет. На места!
— Смиррно! — командует Зазерсков.
Круг расходится.
На обед! Казаки с разговором идут по избам.
Платов, сопровождаемый есаулом, адьютантом и офицерами, идёт к коньковской избе. Хозяева уже узнали, что атаман у них остановится. Стол накрыт снежно-белой скатертью, ароматом капусты так и бьёт в нос. Смазливая Гретхен делает глубокий книксен перед атаманом.
— Где же они?
— Наверху, ваше сиятельство.
Гнётся лестничка под тяжёлыми шагами Платова. Ни жив ни мёртв вытянулся Коньков; даже Ольга встала, и робость закралась ей в сердце.
— Здравствуй, господин мой.
— Здравия желаю, ваше сиятельство.
— Ну, как здоровье?
И атаман всевеликого войска Донского, граф Российской империи, приложил руку ко лбу ничтожного сотника.
— Горяч. Ну да это она разгорячила. Поправляйся, господин мой. Я вам скажу, хворать да по госпиталям валяться недостойное для донского казака дело. Ну, ты другое дело. Ты тут не в счёт. Я знаю тебя, ты больной (ехал со мной, больного тебя я погнал с приказанием. Слава Богу, что ожил, а то наделал бы ты мне тогда тревоги. Я привык, государь мой, к тебе, и вам, сударыня, не раз придётся ревновать ко мне, а я так и теперь ревную.
Вспыхнула Ольга.
— Помилуйте, я вам скажу!.. — продолжал Платов. — Это был примерный офицер, бойкий, исправный и всегда весёлый. Я вам скажу, он и теперь исправен и боёк, но [веселье не то: скучает и грустит, а это не след донскому казаку. У донского казака лошадь да сабля — вот его друг да потеха, а завелась зазноба, и дело не то. Это хитрая наука, я вам скажу, ты от дела на вершок, оно от тебя на аршин, и так пойдёте вы врозь, хорош будет полк[58]. Я вам скажу, я не прочь, чтобы молодые казаки любили молодых девиц и женились — это, я вам скажу, очень даже хорошо, но только жизнью и здоровьем рисковать — это негожее дело. Жизнь и здоровье нужны для Царя и пригодятся для войска Донского... Но, государь мой, привёз я тебе сестру милосердия, выходит она тебя, вылечит, а там, глядишь, мы и Бонапартишку разбили, — и тогда сам у тебя посажёным отцом буду, и так в Питере запразднуем, что небу жарко станет. А потом по скорости, думаю, и в крёстные меня призовёте. Грех плошать молодому казаку.