Четвертая — совсем маленькая, почти карлица — бросилась на меня и укусила в шею. Брызнула кровь. Я отбивалась изо всех сил. Но другие крепко держали меня. Карлица собрала кровь в пузырек, который затем поместила в полиэтиленовый мешок. «Этого будет довольно, да еще волосы есть», — заметила она.

Последняя — с виду самая младшая — поставила свой мешок между моими ногами и, обняв меня, прошептала мне на ухо с горестным видом: «Я-то тебя люблю; я не хотела причинять тебе зла, да и в руках у меня ничего, сама видишь. Я вовсе не злая». Потом внезапно ударила меня в лоб и со смехом отбежала. Я чуть было не потеряла сознание, такой силы был удар, но вдруг почувствовала, как что - то коснулось моих ног. Последняя оказалась хуже всех. В мешке, который она бросила у моих ног, была гадюка. Я с криком вскочила на стол. Не успела я опомниться, как все они сразу исчезли. На полу валялись клочья волос, виднелись капли крови и кучка пепла.

Потрясенная всем этим, я разразилась слезами. Несчастье распростерло надо мной крылья, словно хищная птица, подстерегающая добычу. Эту историю я пережила наяву. Когда, где — не знаю. В тюрьме или когда умирал отец? Но я пережила ее, клянусь вам, она неотвязно преследовала меня, смутные образы, выплывавшие из мрака, не давали мне покоя. Речь шла о трауре, об ограбленной вдове и о мести. Быть может, то был кошмар, привидевшийся мне незадолго до карательной операции, жертвой которой я стала, или после нее.

Однажды, когда я пребывала по своему обыкновению в темноте, пытаясь разглядеть Консула, в камеру явилась надзирательница, крепкая и на редкость безобразная женщина. Она сорвала с моих глаз повязку и приказала следовать за ней.

— К тебе пришли, только не тот, кого ты ждешь.

Вместо того чтобы отвести меня в зал свиданий, она спустилась со мной в подвал, который, верно, использовали для допросов и пыток; я вошла в сырую, серую комнату, где не было ничего, кроме стола, табурета и лампы.

Несколько минут я оставалась одна в этой душной комнате. Темно-серая краска, положенная в несколько слоев, скрывала следы крови на стене. Но вот дверь отворилась, и, как в театре, я увидела пятерых женщин, входивших одна за другой и одетых совершенно одинаково: серая джеллаба, белый платок, надвинутый по самые брови, руки в перчатках, лицо бледное без малейших следов косметики. Все как одна уродины, они внушали чувство тревоги. Я поняла, с кем имею дело: то была секта мусульманских сестер, жестоких и фанатичных. Они кружили возле меня. Я была ошеломлена, узнав в них своих сестер. Надзирательница, видно, была с ними заодно. Ее молчаливое соучастие, конечно, купили. Сестры явились осуществить какой-то план, причинить мне зло, быть может, изуродовать меня или просто пригрозить, напугать.

Слова старшей вскоре прояснили намерения безумиц:

— Мы здесь, пять пальцев одной руки, чтобы положить конец самозванству и грабежу. Ты никогда не была нашим братом и никогда не будешь нам сестрой. Мы исключили тебя из своей семьи в присутствии муллы и свидетелей, в честности и добропорядочности которых никто не усомнится. А теперь слушай меня: ты заставила поверить нас, что была статуей, монументом, несущим свет, вернувшим нашему дому гордость и честь, а на деле оказалась обыкновенной дыркой, прикрытой худосочным телом, у тебя такая же точно дыра, как у меня, как у всех остальных твоих бывших сестер. Только ты свою дыру заткнула воском, ты обманула, унизила нас; ты, как отец, без стеснения презирала нас; ты надменно и чванливо проходила мимо. Ах, если бы только было можно, уж мы бы укротили тебя, малышка, последыш… мы бы тебя попросту изничтожили. Но Всевышний знает, что делает. Если кто-то свернет с прямого пути, Он сумеет направить его, куда следует, заставит ползти на коленях по раскаленному железу. Теперь все должно стать на свои места. Тебе не вывернуться. Ты за все заплатишь. Никакой жалости. Никакой отсрочки. Отец наш лишился рассудка; наша бедная мать обрекла себя на молчание; а ты, ты воспользовалась несчастьем, все собрала и унесла. Ты оставила нас ни с чем, в беспросветной нужде в старом, разрушенном доме, где все покрылось плесенью, где нет места жизни. Ты разграбила дом и утащила наследство. И если ты сегодня в тюрьме, то вполне заслужила это. Ты разорила всю семью. Так что теперь придется поплатиться. Вспомни-ка, ведь ты всего-навсего дыра промеж двух худосочных ног. И дыру эту мы тебе заткнем навсегда. Сделаем тебе маленькое обрезание, только на этот раз не для вида, а взаправду, не палец, нет, мы отрежем тебе малюсенькую штучку, а потом зашьем иголкой с ниткой эту самую дыру, наденем на нее намордник. Мы решили избавить тебя от пола, который ты так старательно скрывала. И жизнь станет гораздо проще, вот увидишь. Никаких желаний. Никаких соблазнов. Ты превратишься в вещь, проживешь до скончания дней бесчувственной репой. Начинай молиться. Можешь кричать сколько угодно. Никто все равно не услышит. После того как ты предала нас, мы приобщились к добродетелям нашей благословенной религии. Воспылали страстью к справедливости. Истина — наш идеал, к которому мы стремимся всей душой. Ислам ведет нас по праведному пути. Мы хотим вернуть жизни то, что ей принадлежит. К тому же мы предпочитаем сделать все тихо, полюбовно, в узком семейном кругу. А теперь, во имя Аллаха милостивого, милосердного, справедливого и всемогущего, откроем маленький чемоданчик…

Пока она говорила все это, две других связали мне руки на холодном как лед столе. Они разорвали мои шаровары и подняли вверх ноги. Надзирательница, знавшая здесь все, показала им крюки на потолке. Она дала им веревки. Ноги мои растянули веревками в разные стороны. Старшая засунула мне в рот мокрую тряпку. Положив руку в перчатке на низ моего живота, она раздвинула пальцами половые губы и, когда показалось то, что она называла «малюсенькой штучкой», побрызгала чем-то, потом достала из металлической коробки бритву, смочила ее спиртом и отрезала мне клитор. Содрогнувшись, я потеряла сознание.

Среди ночи я проснулась от страшной боли. Я находилась в своей камере в окровавленных шароварах. Внизу у меня все было зашито. Я стучала в дверь, звала на помощь. Но никто не пришел. Дождавшись утра, я стала молить одну из надзирательниц отвести меня в санчасть. Предлагала ей деньги. Санитарка, которая, верно, была в сговоре с надзирательницей, ведавшей пытками, дала мне мазь и заставила подписать бумагу, где я признавалась, что сама себя изуродовала. Мазь в обмен на подпись. Так я узнала, что все были подкуплены моими сестрами. Лекарство умерило боль.

Больше месяца я была сама не своя, чувствовала себя потерянной, не знала, куда приклонить голову, совсем обезумела, по ночам бредила, как в лихорадке, чувствуя себя на краю гибели. Консул дважды приходил повидаться со мной, но у меня недоставало ни сил, ни духа поговорить с ним. А главное — я не решалась рассказать ему о том, что со мной случилось. И все-таки меня не оставляла мысль об отмщении. Я строила всевозможные планы, придумывала немыслимые сценарии, потом, устыдившись самой себя и вспомнив о своем бедственном положении, испытывала отвращение ко всему семейству и сокрушалась, чувствуя полную опустошенность.

После второго визита Консула я решилась-таки написать ему записку и передать через одну заключенную, не раз выражавшую мне симпатию. В записке этой было всего несколько слов:

Забытые

Изболевшаяся, исстрадавшаяся, я продолжала свои ночные странствия, но не ради новых встреч, а чтобы отвлечься, забыть о скорби. Я прокладывала себе путь меж изможденных тел, подвешенных в огромном ангаре. Нагие, прозрачные, кожа да кости. Целая армия лишенных плоти тел дожидалась чего-то в этом ангаре. Увидев на другом его конце дверь, я направилась туда. По дороге я заметила табличку с зелеными стрелками и надписью «выход» на нескольких языках. Я пошла в направлении, указанном стрелками. Но выхода так и не нашла. Я была обречена блуждать в замкнутом пространстве, где царило ледяное молчание и пахло страхом. Я и не подозревала, что у страха может быть запах. Легкое дуновение, пробежавшее из конца в конец, заставило тела едва заметно всколыхнуться. Слабый перестук костей гулкое эхо преобразило в жалкую чечетку. Внезапно сзади послышался чей-то голос: