Она уселась в кресло возле камина, водрузила ноги на стальную решетку и задремала. Пробудило ее сдержанное урчание двигателей во дворе. Приехали грузовики. Б. О., переговорив с шоферами, направился к бане.

Он постоял в дверях, обводя взглядом помещение — книжные стеллажи, диван, низкий столик со столешницей, украшенной керамической плиткой, кресла, — заинтересованно приподнял бровь, увидев камин, по верху которого, на широком бортике, были выставлены экзотических форм бутылки в причудливо застывшей лаве свечного воска — они использовались как подсвечники. Внимательно осмотрел провал каминного ложа, решетку, пощупал кирпичи — он явно тянул время, собираясь с мыслями.

— Как говорил тот пожарный? Лег в постель, закурил, заснул с зажженной сигаретой?

Она попыталась вспомнить лицо пожарного — нет, лицо в памяти не задержалось, но голос его звучал отчетливо.

— Да, так он и сказал. А что?

— Где была ваша спальня?

— На втором этаже.

Б. О. осмотрелся, заметил в углу стопку старых газет, предназначенных для растопки, взял верхнюю, присел на корточки у жестяного настила, предохранявшего пол от раскаленных плевков каминного огня.

— Мы собираемся топить? — спросила она.

— Нет.

— Пойду пройдусь. Подышу воздухом.

— Хорошая мысль.

Когда она вышла, Б. О. осмотрелся, заметил сбоку от дивана пустую картонную коробку из-под обуви. Взял ее, слегка надорвал картон в четырех углах, положил на жесть. Сверху установил согнутую в форме ломаной крыши газету.

Чиркнул зажигалкой, поднес огонек к картону. Чиркнул еще раз. И еще. И еще.

Огонь полз с четырех сторон, медленно взбираясь по картону, потом перекинулся на бумажную крышу, проникая в столбцы текста, пожирая заголовки; он тек плавно и быстро, пуская впереди себя затемнявший бумагу жар, и на месте этого ожога в следующую секунду вырастало желтоватое, в синем оперении пламя.

За спиной скрипнула дверь. Бася стояла на пороге, смотрела, как горит бумажный домик, и вдруг почувствовала холодок в груди.

— Что ты хотел этим сказать?

Он поднял на нее отсутствующий, гипнотический взгляд — такой она уже видела пару раз, когда Б. О. ни с того ни с сего погружался в задумчивость.

— Ничего... — Губы едва двинулись, он обращался не столько к ней, сколько к себе.

Она опустилась в кресло: холодок под сердцем разрастался, набирал объем, устремлялся вниз, затекал в коленные чашечки.

— Что-то зябко, — поежилась она.

Часам к трем участок расчистили, только из сердцевины обширного гаревого пятна сиротливо торчала похожая на разоренную сванскую башню печная труба, на макушке которой сидела ворона. Б. О., прислонившись к шершавой стене бани, задумчиво разглядывал птицу. Что-то в его позе, в неотчетливом, плывущем взгляде было знакомое — ах да, вот так же он посматривал на притаившуюся на подоконнике герань.

— Хочешь узнать, что она думает? — Бася осторожно дотронулась до его локтя.

Б. О. покосился на Басю и задумчиво протянул:

— Ну-у-у... Это было бы занятно.

— Чу! — насторожилась она, нахохлилась. — Слышишь? Да, тонкий, похожий на протяжное блеянье испуганного барашка звук встревожил меня. Доносился он со стороны соседнего безалаберного, заросшего сорным кустарником участка. Там, в глубине леса, стоит старый дом с такой густо замшелой крышей, что издали казалось, будто крыша эта укрыта лоскутьями грязного серого велюра. Смотри: на втором этаже медленно открылось тонко блеющее окно. И оттуда, полыхнув солнечным зайчиком, — видишь? — выскользнула и начала падать, как рыба, сорвавшаяся с крючка, бутылка. И с тупым ватным звуком нырнула в траву.

— Да-да, — кивнул Б. О., пристально глядя в сторону соседнего участка.

— Видишь, — шептала Бася, — я беспокойно завертела головой. Странно, что обитатель дома еще жив, рассудила я, следя за нырком пустой посуды. Этот человек питается одним ядом, заключенным в высоких стеклянных емкостях, и почти не ест съедобного. И кроме того, он почти не спит. Ночи напролет он сидит за столом напротив окна в свете лампы под зеленым стеклянным абажуром, сидит и сидит... В том, что человек питается ядом и черпает в нем силы для продолжения жизни, я убедилась еще в тот день, когда он тут возник. Знаешь, Бог Огня, из природного любопытства я подлетела к дому и уселась на обломок сосновой ветви как раз напротив окна.

— Да что ты?— слабо улыбнулся Б. О.

— Да-да, уселась. И могла видеть, как человек медленно кружил по комнате. Потом достал из большой дорожной сумки на молнии бутылку, схватил ее горлышко, сделал резкое, скручивающее пробку движение и налил прозрачную жидкость в стакан. Когда первая емкость вылетела из окна, я опять-таки из любопытства опустилась в траву, подтолкнула клювом сосуд и тут же отскочила на безопасное расстояние. Потому что инстинкт подсказал мне — пить жидкость нельзя, она ядовита. Но человек упорно питался ею третий день кряду и не погибал, вот разве что под утро он валился на разложенное кресло-кровать и застывал в неловкой разметанной позе — голова мертво привалена к плечу, рот приоткрыт, левая рука с развернутой вверх ладонью свешивается на пол. В зеленоватом свете настольной лампы он походил на погибшую тропическую птицу.

Б. О. с интересом следил за тем, как Бася, выговорившись, вдруг ссутулилась, опустилась на корточки и так сидела, словно нахохлившаяся птица, а потом подняла лицо и посмотрела на него снизу вверх.

— Скорее всего, так оно и было, — тихо пробормотала Бася и бесцветным тоном добавила: — Это Костя. Скорее всего, он. Я слышала, он впал в запой.

— Костя? — спросил Б. О., приседая рядом.

— Да. Сосед. Сын Павла Емельяновича. Того старика, который тут с Митей... В ту ночь.

— А что, разве с ним в ту ночь кто-то был?

Чертя указательным пальцем сложный иероглифический узор в засыпанной хвоей земле, она кивнула:

— А разве я тебе не рассказывала? Баню, как видишь, огонь не зацепил, так что в ней все осталось на своих местах. В частности, следы основательной пьянки. Пил он, судя по всему, не в одиночестве — на вешалке нашли тяжелое драповое старомодное пальто. Я сразу его узнала — это Павла Емельяновича.

— А кто он такой?

— Да кто... Пенсионер. Раньше работал на филфаке, теперь давно на пенсии. Ну, я тут же понеслась на соседскую дачу... — Она долго молчала. — Старика нашла в кабинете на втором этаже, он лежал в кресле — рука безвольно свесилась к полу, рядом пустая бутылка из-под коньяка. Еще пара пустых на столе, — она тяжело вздохнула. — Потом врач "скорой" сказал, что у старика отказало сердце: в таком возрасте нельзя позволять себе лишнего. А тут такие дозы. — Она глянула в сторону соседней дачи. — Надо бы зайти. А то неудобно.

— Вы давно знакомы?

— Всю жизнь.

Та жизнь пахла сиренью, яблоками, дождевой водой, стоявшей в бочке у крыльца и хранившей на зеркальной поверхности смутные оттиски детских лиц, пахла хвоей, сырой осенней листвой, а жизнь теперешняя пахнет гарью и чуть-чуть водкой — да, на втором этаже этого старого дома стоял характерный кисловатый запах, какой воцаряется там, где долго и основательно пьют.

Костю они нашли в мансарде: всклокочен, шершав, небрит, с воспаленными веками и лиловыми тенями в подглазьях, — он сидел за столом, оборотившись к окну, где на сухом сучке сидела ворона, а в приподнятом и обращенном в сторону птицы кулаке крепко, точно молотком вбитый, сидел стакан.

— Костя, — тихо позвала она.

— Сейчас, — отозвался тот, не меняя позы. — Только вот выпью с мудрой птицей. Ну давай, что ли, ворон.

Тыльной стороной ладони вытер губы, повернулся.

Глаза его были совершенно трезвыми. Такое бывает, подумала она, на долго пьющего нисходит просветление, и водка начинает действовать отрезвляюще.

— Как звать? — Костя повел глаза в сторону Б. О.

Она замялась: в самом деле, ведь не знала имени своего спутника.