— Иди-иди, толстый, время не ждет, — перебил его худой, запихивая в карман выигранные деньги. — Умри, как большевик.
— Прощай, Хром, до скорого свиданьица на том свете! — заторопился толстяк, потряс худому руку и спрыгнул с нар.
— Тебе руки не подам, поганый, — добавил он, пробегая мимо лежащего на полу Зайцева.
— Я его и один распилю! — пообещал вслед ему худой. — Мне все одно когда-нибудь помирать, но и ему не жить!
— Только без шума, Хром, — предостерег надзиратель. — Еще перебудишь всех. Подушечкой прикрой, тихо постарайся, без шухера.
Дверь задвинулась, шаги загудели, удаляясь и стихая. Худой вытащил из-под нар пилу, попробовал ногтем. Где-то невдалеке прогремел выстрел. Хром сглотнул слюну и сказал сдавленно:
— Вот видишь ты, гнусняк, как лучшие из лучших гибнут. Все из-за тебя, из-за таких, как ты. Начитаются книжонок своих, суются везде, тычут ручонками…
— Виноват, — начал было оправдываться Зайцев, но худой брезгливо его перебил:
— Из-за твоей виновности, сволочь, все и рушится все время. Такие, как ты, всегда есть. Им, видишь ли, жена рога ставит, так они мир начинают баламутить, на свой лад переделывать. Это что, твой собственный мир? Ты его сотворил?
— Однако позвольте, — слабо возразил Зайцев, радуясь небольшой отсрочке. — Мир-то как раз устроен несправедливо. Есть бедные и богатые… Я, к примеру, очень беден, — попытался разжалобить он мучителя, но тот сурово отрезал:
— А кто треску лопал? Бедный, он треской не питается, он терпит. Он не говорит, что мир плохой. Живет себе и терпит. Понимает, что не один он в мире живет. А вы-то все на свой лад норовите, не подумаете, а как другим-то будет. И никак вас не вытравишь, гниль такую. Сколько раз уже мир переделывали, все не впрок. Умники хреновы!..
Жилистая, железная рука схватила Зайцева за шиворот, легко вознесла над землей. Заныла в воздухе пила…
Зайцев открыл глаза и увидел, что он лежит в своей спальне. Нынешнее утро было такое же ясное, как вчера и позавчера. Зайцев понял, что теперь-то он наконец проснулся по-настоящему. Он спрыгнул на пол, радость переполняла его.
— Не виновен! Не виновен! — облегченно восклицал он и кружил по комнате, приплясывая. — Я жив и здоров! Я жив и здоров! — запел он громко в темпе марша, вскидывая вверх кулак. И некая музыка отозвалась, подхватила, поддержала его песнь. И он сам с удивлением стал подстраиваться под эту музыку, которая вдруг затруднилась, замедлилась, будто бы игравший уставал и, передыхая, слизывал пот усердия с верхней губы, и музыка эта звучала уже не в такт: вжив — вжак, вжив — вжак, вжив — вжак…
Пилили дверь в прихожей.
Все начиналось сызнова.
Но Зайцев уже знал, что делать.
Бодрой боксерской трусцой он подтанцевал к двери, которую уже наполовину прогрызла ножовка, тихо повернул задвижку и резким движением рванул дверь на себя.
Два его знакомца стояли нагнувшись перед ним, толстяк водил в воздухе пилой.
Ему-то первому и врезал по зубам Зайцев, сперва с левой стороны, потом справа. Сочно чвакнуло под кулаком. Потом он снизу в подбородок саданул коленом худого, отчего тот с хрустом распрямился и, выкатив глаза, отшатнулся к стене. И весело уже, с хохотком дал ему Зайцев еще и основательного пенделя под тощий зад, спуская по лестнице.
Кулаком по шее огрел он толстого, так и не успевшего распрямиться, затем развернул его, отступил на пару шагов и крепко, как выбивают дверь, пяткой долбанул в копчик, посылая его вслед за дружком.
Тычками и пинками проводил он своих знакомцев до первого этажа, схватил обоих за шиворот, вышиб их лбами дверь в подъезде. И с каждым ударом крепла рука Зайцева, отраднее становилось на сердце.
— Старик, прости, — гнусавил толстый, стараясь вырваться из рук Зайцева. — Ошиблись мы… Прости, старичок!..
— Ой, хватит, браток? — сипел худой. — Век не забудем…
Грузчики побросали свои ящики и наблюдали драку.
— Ой, горе, горе, горе! — вопил худой после каждого удара.
— Ой, бяда, бяда, бяда! — подпевал ему толстяк, приплясывая.
Первым вырвался толстяк, оставив в горсти у Зайцева клок бушлата.
С невиданной быстротой помчался он через двор под веселое улюлюканье грузчиков.
— Ну, ступай и ты, — отпустил Зайцев и худого. — Больше не приходи, не то хуже будет.
Худой прижимал руку к груди, пятился и кланялся, пятился и все кланялся, пока не пропал за углом.
Зайцев пошел к подъезду. Проходя мимо грузчиков, вдруг остановился:
— Ну-ка, дай ящик поднять…
Выдернул громадный ящик, легко поднял его над головой, так же легко опустил.
— Легкий, — сказал он. — Килограмм сто…
— Сто сорок нетто, — уточнил щуплый грузчик со следами ногтей на расцарапанной щеке.
— Вот у кого жена-то счастливая! — похвалила Зайцева рыхлая заведующая. — Как за каменной стеной небось…
— Жены пока не имею, — признался Зайцев. — К прискорбию и сожалению…
— И не жалей! И не жалей, парень! — горячо заговорил щуплый грузчик с расцарапанной щекой. — И не жалей…
— И не жалею! — звонко протрубил Зайцев, повернулся и пошел домой.
На этой ноте, по-видимому, следовало бы и закончить отсчет описываемых событий, но, дойдя уже почти до своего подъезда, Зайцев, как и в самом начале, снова увидел под стеной дома безмятежно спящего человека.
Человек лежал на боку, подложив под щеку ладонь, подтянув одну ногу к животу и выпрямив другую, и вся фигура его напоминала позу бегуна, которого изображали когда-то на значке ГТО.
Зайцев поглядел в небо, понимающе улыбнулся, затем сунул руку в карман и вытащил оттуда несколько смятых купюр. Отобрал сторублевку, бережно ее разгладил, подумал и присоединил к ней от себя лично еще двадцать пять рублей, наклонился и сунул незнакомцу в расслабленный кулак. Сонный кулак этот, почувствовав купюры, тотчас рефлекторно сомкнулся.
Теперь стало хорошо.
Черный монах
В восемь часов вечера объявили посадку. Народ на платформе зашевелился, потянулся к своим вагонам.
Военный патруль, лейтенант и два сержанта, медленно шли сквозь толпу и внимательно поглядывали на отъезжающих.
У выхода из вокзала, прямо под щитом «Их разыскивает милиция», заложив руки за спину, стоял милиционер, покачивался с носка на пятку и неодобрительно наблюдал за людской толкотней. У стены неподалеку от него сидел на корточках худой человек в буром бушлате и с железной фиксой во рту, докуривал папироску и, поглядывая на милиционера, время от времени сквозь зубы цвыркал слюной в его сторону.
Отъезжающего народа было немного, едва ли набиралось на половину поезда. И основная масса этого народа бодро двинулась в конец состава, к плацкартным вагонам, так что у входов в купейные суеты вообще не наблюдалось.
Первыми в купе номер семь вошли два человека восточного обличья. На них были одинаковые серые плащи нараспашку, из-под которых выглядывали такие же одинаковые темные костюмы. Вообще, они были очень похожи — оба плотные, небольшого роста, с обветренными лицами, на ногах обоих посверкивали новые лакированные ботинки, а из рукавов торчали грубые, красные руки. Казалось, это два передовика-тракториста, которых срочно сняли с уборочной, побрили-постригли на скорую руку, смахнули полевую пыль, причесали и отправили в область за почетными грамотами.
Но больше всего их роднили одинаковое, немного высокомерное, выражение лиц и та еле уловимая полупрезрительная усмешка в углах губ, которая сама собою появляется у всякого восточного человека, когда он хорошо одет и в кармане у него лежит плотно набитый бумажник. Такую усмешечку очень хорошо знают и чувствуют официанты и опытные гостиничные швейцары.
Вещей при «трактористах» было немного: коричневый кейс, который сразу же был задвинут под лавку, в самый глухой угол, да черная дорожная сумка, по-видимому с едой, поскольку хозяин не стал прятать ее в ящик под сиденье, а поставил на верхнюю полку.