Они, двое, сбегали от кафе, и револьверы прыгали в их руках.

— Стой! — кричал один, хотя он стоял и не двигался.

Мальчишки, сбившись в испуганную кучу, смотрели потрясенные, как взрослые выясняют свои отношения.

Новиков был упрямым человеком. Он хотел успеть. Он сплюнул всю свою кровь, приподнял голову, чтоб мочь, разжал губы и крикнул — ему так казалось — навстречу сбегающим милиционерам:

— Это не он… Я… во всем виноват!.. Я…

И тут опять пошла кровь. И он хотел выпрыгнуть из своего онемевшего, предавшего его тела, оставить его к черту и выбежать вперед и загородить, заслонить этого человека, отца, и крикнуть, крикнуть.

И он хрипел и задыхался.

— Не трогать… Я сам… Я сам…

И еще он хотел, чтобы отец подошел к нему и положил руку на голову, и, думая об этом, он заплакал впервые после той страшной блокадной ночи в Ленинграде, когда умерла тетка и он остался совсем один.

Дронов устал. Осунулся. Постарел. Было самое время умереть, но и нельзя было, и ему не хотелось думать, что там впереди, потому что самое трудное и страшное было пройдено.

Он еще подумал, все ли он сделал, как надо, все ли он сделал правильно, не забыл ли чего, и он подумал и сказал вслух и громко, чтоб услышать себя и свой голос. И он сказал:

— Теперь мы снова честные люди!

И он еще смотрел перед собой, будто старался всмотреться во что-то, в свою жизнь, и понять, и оценить ее.

И он увидел, увидел, как во сне: как медленно подходит к перрону поезд тогда в сорок пятом, как плывут по воздуху, выпрыгивая из вагонов, солдаты, как медленно, будто во сне, бегут им навстречу женщины и как он, Дронов, в гимнастерке и в орденах, молодой и красивый, тянет руки навстречу своей жене, и та тянется, тянется к нему, а на руках дочка, его Татьянка. И она смеется и обнимает ручонками своего отца. И он закрывает глаза, чтобы коснуться своего чуда, и целует свою прекрасную, родную, свою дорогую дочь!..