Для нужд гигантского строительства, которое велось в лагере, на складах хранилось много разного добра. Однако немецкие материалы обладали одним весьма странным свойством: таяли буквально на глазах. Ежедневно что-нибудь да исчезало. Через некоторое время утечка приняла катастрофические размеры. Материалов явно не хватало, а виновников нельзя было обнаружить. Иногда одного-другого эсэсовца-кладовщика посылали на фронт, но увы, от этого материалов не становилось больше. Начальство прикидывало и так и этак, но ничего путного не могло придумать. Кроме одного: все подвластно огню. Ничего не поделаешь, должны гореть и склады. И они, надо сказать, исправно горели. Красота! Во время пожаров на складах всегда почему-то оказывались патроны и взрывчатка. Склады потрескивали, горели, патроны и взрывчатые вещества с грохотом взрывались… Попробуй, повоюй с пожаром, уйми разбушевавшееся пламя. Ясно было, что гасить бессмысленно — каждый эсэсовец мог это засвидетельствовать. Склады горели часто — в них все сгорало дотла.
Впрочем, что говорить о безответственных, невежественных складах? Вскоре взлетел на воздух весь строительный отдел со всеми своими планами и чертежами, бухгалтерскими отчетами и описью имущества. И на сей раз взрывались патроны. Должно быть, взрывчатка из самого ада попала в строительный отдел! Постфактум было установлено, что пожар возник от печи, когда в помещении никого не было. Виновники не обнаружены.
Баня не сгорела: ее просто не достроили.
В лагере издавна существовала небольшая банька, в которой изредка действовали души. Она могла обслужить около тысячи человек, в лучшем случае — до двух тысяч. Когда в 1944 году в лагере скопилось почти сорок тысяч заключенных, от баньки стало пользы — ну точно от дохлой канарейки.
Заключенные разрешили банный вопрос самостоятельно. Собственными силами они построили во всех блоках бани и души, оснастили их не хуже, чем казенные. Поставили печи, провели трубы, прикрутили краны, словом, сделали все, что нужно. Начальство и на это смотрело сквозь пальцы. Иногда только нагрянет, учинит допрос, отругает:
— Где вы, оборванцы, взяли кирпич и трубы?
— Нам по почте прислали… Из дома…. В посылках.
— Кирпичи? В посылках? По почте прислали?
— Так точно. По почте. В посылках. Из дома.
— Псы вы вонючие, — вопил Майер. Он превосходно знал, что материалы были украдены на складах СС. Однако по неписаным лагерным законам, как известно, крупные кражи считались «организацией».
Самое пристальное внимание «организаторы» обращали на эсэсовские продовольственные склады-магазины, которые были неиссякаемым источником всякого добра. В складах эсэсовцы держали движимое имущество и предметы домашнего обихода: простыни, одеяла, наволочки, полотенца, белье, плащи, шубы, мыло, бритвенные приборы, посуду, инструмент и т. д. и т. п. Склады постоянно пополнялись. В первую очередь туда поступало движимое имущество заключенных, которое еще не успели украсть. А в Штутгоф пригоняли тысячи заключенных, и они привозили с собой немало добра. Часть награбленного у арестантов эсэсовцы и гестаповцы забирали себе, а часть доставляли в магазины. Богатства, вывезенные из эвакуированных лагерей Литвы, Латвии и Эстонии, тоже попали на склады СС.
Из Риги, например, привезли пятнадцать пишущих машинок. Семь из них сразу же исчезли бесследно. Из восьми швейных машин, оказавшихся в Штутгофе, через некоторое время осталось только две. Шесть мастерски «сорганизовали». Эвакуированные из Риги эсэсовцы пытались провести опись доставленного имущества на предмет учета, но вскоре отказались от своего благого намерения: для описи остался один хлам.
В эсэсовских складах имелось все — даже серебро и золото — ложки, кольца, часы, не говоря уже об отличных отрезах английского материала.
Старший охранник склада, немец-эсэсовец, обожал сахарный самогон. Для производства его он всегда прятал несколько мешков «организованного» сахара. Он и сам, гад, лакал самогон, как молоко и своих дружков-эсэсовцев часто угощал. Они друг от друга, правда скрывали, что заливают за воротник. Тайком приходили пить и тайком напивались.
Зато заключенным этот мерзавец не давал ни капли: чтобы получить от него что-нибудь они должны были добывать ему в столярных мастерских DAW политуру, из которой он готовил для себя ликер. Не какой-нибудь паршивый а густой, отличный.
Пьяницы от ликера были без ума и особенно высоко ценили его: выпьешь и закуски не надо.
Расход политуры в столярных мастерских был подозрительно велик. Но недостачу можно было так или иначе оправдать. Хуже дело обстояло в больнице, служившей главной спиртовой базой. Власти как могли старались испортить спирт: и с бензином его смешивали, и всякую другую вонючую дрянь подливали, — но в лагере были замечательные химики: всякое дерьмо они превращали в ароматный нектар.
— Они наверное спиртовые ванны принимают, — возмущалось начальство, придираясь к расходу спирта. Но ничего не могло сделать.
В эсэсовских магазинах работал постоянный самогонный завод. Пойло гнали из сахара. На заводе единоличным начальником и главным специалистом был мой приятель Йонас, кальвинист из Биржай. Он только и знал, что варил… Меня Йонас ни разу не угостил. Кальвинист, оправдываясь проклинал гадюку-кладовщика, который якобы и ему ни одной стопочки не дает. Йонас не лгал. Он редко возвращался с работы навеселе. Напивался он только два раза в неделю. Не чаще. В остальные дни был трезв, как стеклышко. Что уж и говорить, через соломинку из бочки не очень-то много вытянешь.
От кальвиниста не особенно разило самогоном даже тогда, когда он мертвецки напивался. Разило самую малость, слышно было примерно за три метра против ветра. Стоило какому-нибудь представителю власти изъявить желание побеседовать с ним, как кальвинист останавливался на почтительном расстоянии, не менее пяти метров. Если же его высокопоставленный собеседник шел на сближение то Йонас как рак, начинал пятиться назад.
— Куда пятишься, морда? — вопрошал начальник.
— Согласно действующим правилам арестант должен находиться на расстоянии пяти метров от начальства, — рапортовал мой приятель, кальвинист из Биржай.
— Не в пяти, а в трех, — снисходительно отзывался начальник.
— Так-то оно так, но пять метров все же больше трех, следовательно, и уважения к начальству больше — изворачивался Йонас и опять пятился.
Вот и узнай, чем от него разит!
ПОД КРЫЛОМ СМЕРТИ
Концентрационный лагерь — весьма сложная мельница смерти. Каждый, попавший в него, обречен на смерть, один раньше другой позже. Вечный голод, мордобой изнурительный труд, отсутствие отдыха, паразиты, душный, зловонный воздух неизбежно делают свое дело, если даже и не происходит какой-нибудь катастрофы или неожиданного убийства. Эта адская атмосфера и порождает ту жестокую психику, которая так характерна для обитателя лагеря.
Человек, очутившийся среди зверей, под влиянием инстинкта самосохранения незаметно для самого себя втягивается в засасывающее болото жестокости и ужаса и превращается в его органическую часть. На все, даже на самые отвратительные способы борьбы со смертью заключенный смотрит как на необходимое средство самозащиты. Его высшие чувства притупляются. Он становится нечувствительным к подлости и низости. Он хочет только жить, во что бы то ни стало жить! Он обидит ближнего, отнимет у него последний кусок хлеба, толкнет в объятия смерти — лишь бы уцелеть самому! Это — своего рода психическое состояние, которое является вполне нормальным для заключенного в лагере. На этом скользком пути самосохранения порой очень трудно остановиться, трудно найти меру, тяжело провести грань между тем что действительно является средством самозащиты, и что — расправой над ближним.
Эх, кабы все заключенные прониклись взаимным сочувствием если бы не обижали они друг друга, не били, не обкрадывали — и продуктов было бы больше, и работа не была бы такой адской и вся жизнь не была бы сплошной мукой.