Polizeihaftlinge — полицейские арестанты. Тюрьмы Гданьской области были переполнены, а количество «нуждавщихся» в заключении не уменьшалось Поэтому многих арестованных доставляли в Штутгоф как в гостиницу. Все они находились в непосредственном ведении Гданьского гестапо. Полицейские арестанты треугольника не имели и порядковый номер носили не на груди, а на левом рукаве. Это были в большинстве своем поляки — чистокровные и онемеченные. Допрашивали их обычно со свойственной гестапо гуманностью и отправляли в лагерь сразу же после допроса, когда они еле держались на ногах. Некоторых привозили с кровоточащими, открытыми ранами, с гангреной. Некоторые умирали едва успев переступить порог лагеря. Гданьское гестапо имело обыкновение доставлять в лагерь «окончательно допрошенных», то есть почти мертвых. Раненых и изувеченных на допросах было так много что даже Гейдель обозлился. Правда обозлился только летом 1944 года. Однажды он даже написал рапорт в Берлин о причинах высокой смертности в Штутгофе. Виновато, мол, гестапо мертвецами снабжает! Гейдель совсем взбесился: приложил к рапорту свидетельские показания и фотоснимки.

С того времени гестапо перестало транспортировать в лагерь живых покойников.

Редко кого из полицейских арестантов отпускали после допроса или оправдывали. Большинство зачислялось в категорию политических заключенных то есть обрекалось на заточение до конца войны. Некоторые два-три года сидели под следствием. Иным удавалось умереть самостоятельно, а других по всем правилам лагерной процедуры торжественно вешали.

Rotspanier — красные испанцы, обладатели красного треугольника. В их жилах текла отнюдь не испанская кровь. Люди разных национальностей, они участвовали в гражданской войне в Испании, боролись на стороне республики. В Штутгофе их было немного.

Aus der Wehrmacht — военнослужащие. В основном моряки гитлеровского флота. В лагерь они попали за воровство, но почему-то носили красный треугольник — значит, были политическими заключенными.

Kriegsgefangene — военнопленные. Категория, появившаяся осенью 1944 года. До того времени в Штутгофе их не было. Они томились в специальных лагерях. В наказание за совершенные там преступления военнопленных отправляли в концентрационные лагеря. Тут они получали красный треугольник и расценивались наравне с другими политическими заключенными. С военнопленными-поляками поступали по-другому. Их спрашивали, не хотят ли они вернуться домой. Кто изъявлял желание, того отпускали. Ему выдавали соответствующие документы. Однако по пути домой гестапо ловило и доставляло освобожденных в Штутгоф не как военнопленных, а как обыкновенных каторжников. Все было шито-крыто. И нормы международного права соблюдались, и поляки отдавали богу душу.

Первыми военнопленными в Штутгофе были 30 поляков участников Варшавского восстания, которых доставили в полной военной форме. Среди них была одна женщина, которая вскоре счастливо разрешилась от бремени и подарила миру солдата. Поляки и новорожденный носили красные треугольники.

Параграф 175, или Homosexuelle. Гомосексуалистами были исключительно немцы. Они носили розовые треугольники. Некоторые немцы уже в самом лагере были вынуждены сменить красный или черный треугольник на розовый. Когда в 1944 году был создан лагерный оркестр, дирижером его был назначен носитель розового треугольника. Был он до того омерзителен, что даже от его музыки тошнило.

Ну и публика, разрази ее гром!

Berufsverbrecher — профессиональные преступники, носили зеленый треугольник острием вниз. Как правило, почти все немцы, они оправдывали свою марку. Каждый из них имел не меньше пяти судимостей. Профессиональных преступников насчитывалось сравнительно немного — несколько сот. Отчаянные и видавшие виды молодчики, они составляли лейб-гвардию Хемница. В самые тяжелые минуты он всегда мог положиться на них: профессиональные преступники не подводили своего шефа. Не случайно Хемниц так дорожил ими. Они безнаказанно своевольничали в лагере и верили, что после войны обязательно выйдут на свободу. Обычно их называли Befau — «бефау».

Polizeisicherungsverwahrte — сокращенно их называли ПСФ. Они содержались в лагере как лица нуждавшиеся в усиленном полицейском надзоре. Носили они тоже зеленый треугольник но острием вверх. ПСФ за уголовные преступления были приговорены к бессрочной каторге. Никакой надежды выйти живыми из лагеря у них не было. ПСФ вели себя скромнее чем профессиональные преступники. Некоторые из них были жертвами трагических обстоятельств. В группу ПСФ входило всего несколько десятков человек, главным образом немцы, немолодые болезненные люди. Были среди них один поляк и один литовец чеботарь из местечка Сейрияй, добрый человек, бог его знает, за что очутившийся за колючей проволокой. На ПСФ смотрели как на самых отъявленных бандитов, но они, за редким исключением, были несравненно порядочное «бефау».

Среди уголовников встречались иногда чрезвычайно интересные экземпляры, не говоря уже об убийцах. К ним, например, принадлежал некий Вилли Браун, мой хороший приятель. Он работал на кухне и в тяжелое табачное безвременье снабжал меня куревом.

В 1919 году Браун был бермонтовцем.^[4] Он орудовал в окрестностях Шяуляй. Вилли обстоятельно рассказывал мне, как они грабили и сбывали награбленное добро. На их языке мародерство называлось — rubeln.

— Не думай — успокаивал он меня, — другие бермонтовцы были не лучше Все были одним миром мазаны, все, как и я, воровали.

Полоса неудач началась в жизни Брауна в 1924 или 1925 году. Он свистнул в оккупированном англичанами Кельне несколько мотоциклов. Англичане его поймали и передали в руки немецкой полиции. Браун 12 лет шатался по концентрационным лагерям, побывал в самых страшных из них — Маутхаузене и Гусене.

Когда он описывал свои переживания в Маутхаузене и Гусене, даже у нас, граждан Штутгофа, волосы вставали дыбом. Люди, которые не отведали лагерной похлебки, никогда не поверили бы ему. Но Вилли говорил чистейшую правду. После долголетних мытарств и нечеловеческих страданий он сохранил чувство юмора и типичное рейнское остроумие. Браун и в Штутгофе мечтал о свободе, которую он обретет по окончании войны.

— Лет десять поворую еще в свое удовольствие, — дружески делился он со мной своими сокровенными мыслями.

— Я столько лет пробыл в лагере, что честной работой меня не соблазнишь.

На таких воров-головорезов, как Зеленке, Браун смотрел пренебрежительно, свысока.

— Эти юноши, — говорил он, — только портят нашу репутацию, репутацию порядочных воров. Где это видно — убивать людей? Работать нужно чисто. Элегантно. Красиво. Со вкусом.

Сидел как-то раз Вилли Браун в нашей канцелярии и сосал сигарету. Дело было днем, в рабочее время. Неожиданно вошел Хемниц.

— Так что, Вилли — сказал Хемниц — куришь?

— Курю, господин рапортфюрер.

— Знаешь ли ты Вилли, что за курение я могу с тебя шкуру содрать?

— Прекрасно знаю господин рапортфюрер. Но клянусь, Вы этого не сделаете…

— Ну, ну — удивился Хемниц. — С чего ты взял?

— Не станете же вы, сударь, портить отношения со своим работодателем.

— Хо, ты, Вилли, должно быть, рехнулся или лишнего хватил?

— Что верно, то верно: хватил. Только опохмелиться не успел. Но я себя совершенно обоснованно считаю вашим работодателем. Мы, воры, — насущный хлеб полиции. Не будь нас, воров, пришлось бы вам пойти на фронт. А там еще неизвестно, как бы дело обернулось… Пока существует воровская гильдия, полиция может быть спокойна. У нее всегда будет кусок хлеба. Будет кого ловить, будет кого стеречь. Не так ли, господин рапортфюрер?

— Так что, ты и сейчас воруешь? — Хемниц пытался направить разговор в другое русло.

— А то как же. Конечно ворую, господин рапортфюрер.

— Смотри, Вилли, поймаю — плохо будет!

— Что вы, юноша! Разве вам за мной угнаться, Я старый волк, — гордо ответствовал Вилли. Браун говорил правду. Он был вором-корифеем, вором-виртуозом. Он любил свою профессию. Он был от нее без ума.