Уже на подлете к Зальцбургу штандартенфюрер Ларенц сделал вывод из всех своих невеселых и тревожных размышлений: если его предположения правильны, ему не придется разыскивать Артура Шейдлера, чтобы наладить негласный контакт — он сам явится на аэродром.

Так оно и оказалось…

Штурмбанфюрер встречал не один, а во главе целой команды, куда входили четверо солдат-эсэсовцев и две служебные собаки (как же заядлый собачник мог оказаться без собак!).

Шейдлер выглядел еще более долговязым и худым, чем прежде, к тому же он основательно озяб: холодные пальцы при рукопожатии явно дрожали — с юга, от недалеких альпийских вершин, дул пронизывающий рассветный ветер. Собаки злобно зарычали на Ларенца.

— Не об… обращайте внимания на них, штандартенфюрер, — слегка заикаясь, сказал Шейдлер. — Они просто не кормлены, у нас тут плохо с продовольствием. А вы, случайно, не захватили каких-нибудь продуктов?

— Из Берлина? — пожал плечами Ларенц. — Там же давно голодный паек…

— Ну да, конечно… — кивнул Шейдлер, подергивая щекой и как-то странно подмигивая. — Как там наш друг Фегелейн? Трудновато приходится?

— Держится. Кстати, он передал вам письмо.

— Не доставайте, не надо! Я получил радиограмму и в курсе дела. Прошу в машину.

«Странно, — подумал Ларенц, — там были столь строгие поучения, а здесь без всяких условностей. И потом, это же открытое игнорирование: майор-штурмбанфюрер отказывается от письма высокопоставленного генерала, родственника самого фюрера! Ну и времена наступили, черт побери!..»

Солдаты выгрузили содержимое «юнкерса» в два колесных бронетранспортера, которые (в каждом — по два солдата с овчаркой) тут же двинулись на юг, в горы. Колонну замыкал штабной «опель-капитан».

Шейдлер крутил баранку и судорожно зевал — не выспался в эту ночь. К тому же видно было, как по правому плечу его, по щеке временами пробегала нервная дрожь, прыгала и рука на рулевом колесе.

— Ко… Контузия, — объяснил он. — Нет, не на фронте, а в Берлине. Еще в феврале. Это случилось на Беркаер-штрассе у Шелленберга. Че… черт меня дернул туда заехать. Но вы н… не беспокойтесь, штандартенфюрер, вожу машину я хорошо. У… уверенно.

Ларенц промолчал. Хотя, честно признаться, очень сомневался в этой самой «уверенности». Контуженых при нервном тике зрение тоже подводит, а на крутых горных поворотах такой дергающийся водитель может запросто зевнуть опасную грань.

Минут двадцать ехали молча. Ларенц по своей обычной привычке не начинал разговор первым, а Шейдлер все никак не мог унять нервный тик и согреться, хотя давно уже включил бензиновый обогреватель. Лишь когда слева на гребень хребта оранжевым апельсином выкатилось солнце, мечтательно сказал:

— Солнце, весна, любовь… Только это предмет истинной поэзии! Только это воспевали древние швабы-миннезингеры. Вы любите старонемецкую поэзию, штандартенфюрер?

— К сожалению, я ее мало знаю… — ответил Ларенц, удивляясь ноткам искренней восторженности в голосе спутника. И ведь, поди ж ты, даже заикаться перестал!

— Это мое увлечение, — со вздохом сказал Шейдлер. — Еще с детства. «Волшебный рог мальчика» — боже мой, какая прелесть! Вы не читали? Жаль. А ведь в издании этого сборника старинной немецкой поэзии участвовали братья Гримм. Между прочим, я давно собираю уникальные поэтические книги. У меня есть руны скальдов — викингов, есть редчайшее издание «Песни о Нибелунгах». Даже «Каменный портрет» Клеменса Брентано. Надеюсь, вы о нем слышали?

— Нет! — признался Ларенц, чувствуя нараставшую досаду: что за лирическая болтовня, когда все вокруг горит и рушится, когда даже собакам становится нечего жрать! Надо думать не о поэзии, а о спасении собственной шкуры.

— Да… Римляне были правы: человек есть высшая мера вещей. Даже сейчас, штандартенфюрер! Даже сейчас, когда все летит в пропасть. Я понимаю и разделяю вашу тревогу за будущее: вы ведь тоже коллекционер. Я знаю, что у вас богатейшее собрание старинных художественных миниатюр. Извините, я даже случайно знаю адрес Бернского банка, в сейфах которого находится сейчас ваша уникальная коллекция. Согласен с вами: мы должны спасти от пожара войны эти бесценные проявления человеческого духа. Для будущего, для наших потомков…

В кабине было тепло, однако Ларенц зябко поежился: он никак не ожидал такого ловкого перехода к деловому разговору. Этот длинношеий Шейдлер не такой уж контуженый, каким прикидывается. Хватка у него есть, причем истинно собачья.

— К сожалению, в мире господствует материальное начало, дорогой Шейдлер! А наши с вами коллекции — что они дадут нам? Будем откровенны: какой-нибудь год-два полунищенского существования. И только.

— Не следует скромничать, штандартенфюрер! Если говорить о прожиточном капитале в расчете на будущее, то у вас с этим не так уж плохо. Вы несогласны?

— Что вы имеете в виду?

— Только реальные факты. А они следующие: тайник с ракетными контейнерами в Топлицзее, там же два архивных тайника. И еще два — на озере Грундл. Это, согласитесь, колоссальный капитал! Причем лично ваш: ведь обергруппенфюреру Фегелейну вы давали, мягко говоря, неточные координаты всех этих захоронений. Не правда ли?

Штандартенфюрер, признаться, даже опешил от неожиданности. Разумеется, он догадывался, что его челночные рейды не проходят мимо зорких глаз СД, но чтобы такая дотошность, абсолютная точность… Этого он никак не ожидал.

Он чувствовал явную нерешительность, не зная, как реагировать на услышанное. Дергунчик-Шейдлер, тощий гусак с прыщавой шеей, буквально загнал его в угол.

— Да вы не волнуйтесь, штандартенфюрер! — Шейдлер повернулся вполоборота и с усмешкой то ли подмигнул, то ли опять дернулся в тике. — Об этом знаю только я. А если быть точным: только мы двое. Обратите внимание: только мы двое! Кстати, давние знакомые. Верно?

— А Фегелейн? Вы его забыли?

— Фегелейн… — вздохнул штурмбанфюрер. — Его уже нет в живых. Да-да, герр Ларенц! Два часа назад он расстрелян как предатель рейха по приказу самого фюрера. Хайль фюрер!

— Вы шутите?

— Какие, к черту, могут быть шутки?! Это правда, герр Ларенц, чистейшая правда. Перед моим отъездом сюда на «виллу Кэрри» пришла радиограмма из ставки. И какая вы думаете, штандартенфюрер? Держитесь крепче, когда услышите! Рейхсфюрер Гиммлер объявлен предателем и изменником, он исключен из партии и снят со всех постов. Это случилось после вчерашнего радиосообщения английского агентства Рейтер о том, что Гиммлер ведет тайные переговоры о капитуляции. Итог: Гиммлер вне закона, а его ближайшие сообщники расстреляны. В том числе и обергруппенфюрер Фегелейн.

— О майн гот!

Шейдлер выдержал паузу и ничуть не заикаясь сказал внушительно, веско:

— Именно «майн гот»! Для вас лично, Ларенц. Ведь вы, если я не ошибаюсь, являетесь доверенным лицом рейхсфюрера, так сказать, человеком Гиммлера.

— Но я выполнял приказ не его, а Фегелейна!

— Это одно и то же. Абсолютно. Неужели вы этого не понимаете?

— Понимаю… И что же дальше?

— А дальше я все беру на себя. Ибо вы нужны мне, впрочем, как и я вам. Не возражаете против такой формулировки?

— Она верна.

— Ну и отлично. Что касается подробностей, то мы обговорим их позднее. В более удобной обстановке.

Весь оставшийся путь до самого Бад-Аусзее они не разговаривали. Очевидно, Шейдлер давал возможность своему спутнику, которому он только что предложил партнерство (равноправное ли?), как следует опомниться от всего услышанного, от явного психического шока. И хорошенько подумать. А подумать Ларенцу следовало о многом.

Это был тот самый случай, какой на языке военных называется коренной переменой обстановки. Подобная перемена обязательно ведет к решающему повороту событий. Будет ли этот поворот благоприятным для него, Ларенца? Вот в чем вопрос…

Начиная с Санкт-Вольфганга автоколонну Шейдлера (а она уже была именно его, не Ларенца!) всюду беспрепятственно пропускали. В Бад-Ишле застряли на целый час, медленно пробираясь по узким улочкам, забитым военной техникой и толпами обнаглевших солдат — это были остатки недавно разбитых американцами на реках Изаре и Инне частей 1-й и 19-й немецких полевых армий. Дело доходило до потасовок с армейскими патрулями, и тогда сопровождавшие колонну эсэсовцы науськивали своих свирепых псов (вот зачем они понадобились Шейдлеру!).