Вырвавшийся вперед взвод Акимова и часть бойцов третьего взвода оказались на открытом поле. Грудцын, лежавший недалеко от Акимова в низкорослой траве, чуть приподнял голову. Справа из-за бугра хлестал длинными очередями станковый пулемет. Он-то и прижимал партизан к земле. Отцепив гранату, Грудцын взял ее в левую руку и пополз вперед. Полз он медленно, с трудом: обессилел от большой потери крови. Преодолев десять метров, остановился, уронил голову в траву. К нему подполз Федоров, «вологодский старичок». Он взял из ослабевшей руки политрука гранату и, прижимаясь всем телом к земле, пополз к едва приметной ложбинке. Эта ложбинка, густо заросшая травой, выводила к бугру, за которым был пулемет. Следом за Федоровым пополз Капишников.

Вражеский пулеметчик не видел подбирающихся к нему партизан. Очереди проносились слева от них. Федоров, зажав в левой руке винтовку, а в правой гранату, продолжал ползти. За ним, уже почти вплотную, пробирался Капишников. Грудцын с тревогой следил за партизанами. «Быстрее же, быстрее!» До бугра оставалось не больше сорока метров. Можно бросать гранату, а Федоров мед лит… «Наверное, не видит пулемета…» Но вот Федоров приподнимает голову, вытягивает руку. «Давай, старик, давай!» Нет, опять пополз. «Боится промахнуться…» Еще метр, еще… Бугор совсем уже рядом. Федоров вскакивает и, откинувшись назад, кидает гранату. Пулемет замолк. Партизаны бросились вперед…

Капишников метнулся к Федорову. Он лежит на боку» положив голову на вытянутую руку. Из виска темной струйкой бьет кровь… Капишников бежит вперед, к пулемету, хватает его, оттолкнув ногою убитого солдата. Первый пулемет, добытый в бою, первый пулемет бригады!

Бой длится уже час. Половина вражеского отряда истреблена. Надо отрезать гитлеровцам путь к отступлению, выскочить к дороге. Грудцын, Кабанов, Самусенко, Любченко уже обходят врага слева. Еще бросок — и они отрежут от дороги… Но в эту минуту Никитенко замечает на шоссе колонну машин с вражескими солдатами.

— Отходить!

Гитлеровцы, выскочив из машин и рассыпавшись в цепь, бегут по полю. Достигнув опушки леса, где только что скрылись партизаны, останавливаются, залегают, наугад бьют из автоматов и пулеметов. Углубиться в лес каратели не рискуют, хотя их не меньше роты.

Этот первый открытый бой, разыгравшийся у деревни Мивэ, был началом ожесточенных схваток, активных наступательных действий.

Смерть за смерть

Командир третьего отряда Пекшев встретился в пограничной деревне Краел с командиром группы голландских партизан, договорился о совместных действиях.

Пекшева сопровождал связной Станкевич. В отряд они возвращались проселочной дорогой, проходившей у самой границы. Надвигался вечер, в низинах и над лесом уже копилась дымка, но было все еще знойно и душно. Партизаны не спеша ехали на велосипедах, вполголоса переговаривались. Оба чувствовали усталость: выехали из отряда еще до рассвета.

Обогнув темную буковую рощу, которая подступала к самой дороге, партизаны чуть не столкнулись с солдатами-пограничниками. Немцев было двое: солдат и унтер-офицер. Оба вооружены, рядом с солдатом бежала огромная овчарка.

Поворачивать к роще было поздно. Пекшев и Станкевич продолжали ехать вперед.

Поравнявшись, гитлеровцы соскочили с велосипедов.

— Стой! — Унтер-офицер, тучный, приземистый, окинул партизан подозрительным взглядом. — Паспорт!

Документы были в полном порядке, но унтер все-таки стал придираться.

— Так, вы из Бохолта… А по какому делу сюда, в Краел, приехали?

— Тут один бауэр хотел дать работу, но он куда-то уехал, — бойко ответил Станкевич по-фламандски.

— Работу… В Германию вы не хотите ехать на работу! — Унтер положил паспорта себе в карман. — Пойдемте с нами, в Краеле разберемся…

Пекшев и Станкевич идут впереди, гитлеровцы немного сзади. Унтер все время отирает платком лицо, багровую и тяжело пыхтит. Солдат, тонкий, поджарый, шагает и насвистывает, треплет за уши овчарку. Пекшев приблизился к Станкевичу вплотную, незаметно толкнул плечом.

— Ясно!

Пекшев наклонился, снял туфель и, не разгибаясь, стал вытряхивать из него песок. Гитлеровцы поравнялись.

— Иди, иди! — солдат подтолкнул Пекшева. Тот стремительно выпрямился, прыгнул на солдата, сбил с ног — карабин полетел в одну сторону, велосипед в другую.

Станкевич схватил за горло унтера, прижал грудью к земле.

У Пекшева недюжинная сила, но он тяжеловат, а гитлеровец и силен и верток, как уж. Они схватились, покатились по дороге, поднимая пыль. Наконец, изловчившись, Пекшев поймал солдата за голову, зажал между рукой и туловищем. Гитлеровец захрипел. Но тут набросилась овчарка, вцепилась в ногу. Немец вывернулся. Пекшев оказался внизу. Солдат выхватил нож. В последнюю секунду подоспел Станкевич. Вырвав нож, со всей силой ударил немца меж лопаток.

Гитлеровцев оттащили подальше в лес, закопали в одной яме с собакой. В другом месте спрятали трофейные велосипеды.

Выходить на дорогу теперь было опасно, пришлось пробираться лесом. В отряд они пришли глубокой ночью.

В землянке было темно, кто-то храпел на нарах. Пекшев зажег коптилку. Перевязал ногу. Станкевич положил перед ним хлеб, кусок холодного мяса.

— Нет, не хочу.

Он, не раздеваясь, лег на нары. Станкевич устроился рядом. Но оба, несмотря на сильную усталость, не могли уснуть. Пекшев поднялся, достал откуда-то из-под нар тетрадку, придвинулся к высокому фанерному ящику, заменявшему стол. Он долго сидел неподвижно, подперев ладонями скулы, глядя на багровое пламя коптилки. Потом склонился над тетрадкой, начал писать, пришептывая.

Станкевич приподнялся, посмотрел на Пекшева. «Опять стихи пишет!..»

Об этой слабости командира отряда, кроме Станкевича, никто не знает. В бригаде Пекшев известен как человек суровый и строгий. Иным он кажется даже черствым. Вчера кто-то из партизан, новичок, сказал о нем с обидой: «Командир он, конечно, крепкий, а только без души. Доброго слова от него не дождешься!..» Станкевич рассмеялся. «Эх, Братка, ничего ты не понимаешь. Душевнее нашего командира, может, на всем свете нет. Может, он поэт, стихи пишет… Не знаешь? А я вот знаю! Такие, Братка, стихи, что слезу прошибает…»

Партизаны не поверили Станкевичу. Пекшев, их Пекшев — и вдруг стишки… «Ну и может же загнуть этот Братка!»

Но связной сказал правду. Командир отряда действительно писал стихи…

Станкевич снова улегся, но ему не спалось. Поворочавшись, опять поднялся, подсел к Пекшеву.

— Закурить не хочешь?

Пекшев не ответил, покусывал карандаш, морща лоб. Станкевич подсушил над коптилкой сигарету, размял ее в пальцах, проговорил задумчиво:

— Про степь ты больно хорошо написал. У меня даже ладони зазудились, так работать захотелось… Будь другом, прочитай еще.

Пекшев искоса взглянул на Станкевича, полные губы тронула улыбка.

— Ладно, тебе можно…

Кажется, Станкевич и Пекшев совсем разные люди, а вот поди ты — самые близкие, сердечные друзья. Больше брата родного любит Пекшев, человек нелюдимый и суровый, этого веселого, шустрого паренька, первого в отряде балагура. Только иногда прикрикнет на связного: «Гляди у меня, Братка, допрыгаешься! Бельгийцы говорят, что опять на патрулей наскочил… Смотри!»

— А я виноватый? — оправдывается в таких случаях Станкевич. — Гоняются за мной, будто я им барышня какая. Скажи им, пожалуйста, чтобы не гонялись, стервы… Я же осерчать могу! — Станкевич говорит, а в светлых плутоватых глазах так и прыгают озорные искорки. Поглядит на него командир и улыбнется…

Пекшев минуту-другую молчит, щурит глаза и начинает читать — негромко, почти шепотом. Станкевич слушает, чуть покачивая головой и беззвучно шевеля губами. Пекшев рассказывает в стихах о своей юности, о том, как он первый раз в жизни вывел в степь трактор, как радостно забилось его сердце, когда он ощутил в руках могучую силу машины, почуял запах земли, взрезанной лемехами, а Станкевичу кажется, что это стихи о нем, о его юности. И перед ним сейчас не заволжская степь, а поля родной Белоруссии.