Скопцев помнил приказ атамана Анненкова:
«Замеченных в распространении провокационных панических слухов, агитирующих в пользу большевиков — немедленно расстреливать на месте таких негодяев даю право каждому офицеру и добровольцу».
Скопцев содрогнулся, представив, как по приказу урядника Александра Яркова догонял на коне девочку с обрубленной рукой, изнасилованную пьяным вахмистром.
— Варьча! — простонал он, сжимая до боли в суставах лафитник с водкой. — Я отделил себя от того, от всего!
— От сердца всё равно не отделишь, хотя бы очень хотел. Прожитое всегда с нами!
Казаки ехали в красных башлыках, белых ремнях, чёрно-красные ленты на шапках. Доходили слухи, что по приказу комендантов добровольцы хватали девочек в возрасте от девяти до двенадцати лет, меняли их каждый день, а потом продавали хунхузам…
Павел Иванович, как чахоточный, появлялся у санитарной фуры, проверял, уцелела ли семья, молил Бога о спасении…
— Лечиться б от всего! — Скопцев пристукнул кулаком по столу, сронив на пол пустой шкалик.
— Нет такого лекарства, Платошка! — Варвара Акимовна истово перекрестилась. — Завела молитву, дурашка, терпи!
Так и тянулись до Джунгарских ворот. Истязание семей продолжалось. В сумерках к нашей фуре подползла девочка лет тринадцати. Мы знали её — дочка офицера Оренбургского казачьего полка. Без пальтишка. Вся в синяках. Заикается. Глазёнки безумные. Тут попались два офицера. Узнав об изуверстве, давай нахлёстывать коней.
— К атаману!
Позднее Павел Иванович рассказывал нам, что Анненков будто бы освирепел:
— Доставить боевое охранение!
Группа офицеров притащила отделённых насильников.
— Судите сами! — решил атаман.
Какой там суд?! Налитые ненавистью и болью офицеры постреляли извергов. Хорунжий Ганага кричал:
— Атаману было известно про всё! — Тут же получил пулю.
Начался новый подъём в горы. Ветер, как в трубе выл. Обоз едва двигался. В ущелье полковник Луговской заметил всадников. Среди них — сотник Васильев, старый казачий офицер.
— Нет ли дороги удобнее? — остановил его Павел Иванович.
— Плохо управляете обозом, полковник! — крикнул Васильев. — Зверев, облегчить телеги!
Казаки накинулись на визжащих женщин, толкали в заросли. Поднялся гвалт. Полковник выстрелил, пытаясь усмирить насильников. Развернул лошадь Васильев.
— Изменник! — В упор сразил Луговского.
Ольгу Гавриловну тащили пьяные атаманцы. Она билась в припадке, кричала неистово: «Палачи! Изверги!». С нечеловеческой силой оттолкнула Зверева, тиснула к себе Катю. Ужас исказил лицо девочки. Их поволокли по снегу. Васильев хлестнул лошадь и нашу фуру увлекло дальше. На ходу меня выхватил казак. Дыханье сперло от его перегара, вонючего пота. Царапалась. Визжала. Он повалил в канаву. Юбку нахлестнул на голову…
И вдруг очнулась от тишины. Надо открыть глаза — трясусь! Стоял казак с погонами вахмистра. Оголённой шашкой машет. «Боже, прими мою душу!». А вахмистр поднял меня, бросил поперёк седла, пришпорил жеребца. Скакали, как бешеные. Казак приговаривал: «Потерпи! Конь резвый…». Егор Усов — мой спаситель…
— Знаешь, Платон, и во сне снится, и ровно в явь слышу вопли досе. Как уцелели — Богу известно!
— Лапушка моя! — Скопцев притянул её голову к себе, ворошил мягкие волосы.
— В Харбине все годы угадываю одного казака… Будто бы он тогда насильничал, Зверев. И голос его. И со спины — он…
— Кто ж такой, Варьча? — Скопцев скрипнул зубами.
— Бог ему судья! Минуло — сгинуло — не воротишь! И нет у меня твёрдости, что он. Помню фамилье — Зверев…
Десятая глава. Госграница — Харбин
Поношенная шинель не грела и пограничник притопывал на шатком настиле наблюдательной вышки. Ветер с пустыни рвал уши его армейской шапки.
Песчано-жёлтая земля уходила увалами за горизонт сопредельной страны. Оттуда наносило облачками оранжевую пыль. В ложбинах и на скатах холмов с севера бледно зеленели кустики травы. Там укрывались ломаные змейки китайских окопов. За оголившимися к осени караганами — фанза из самана с плоской крышей. Сбоку — замаскированный дот с чёрным зевом амбразуры…
Однообразная картина, обозреваемая с вышки, приедалась и часовой, пряча озябшие руки в рукава шинели, позевывал, переминался в ожидании смены.
Над раздвоенным горбом бурой горушки закурилась пыль. Ветром донесло глухой нарастающий гул, будто бы речка сорвалась с кручи, ворочая камни, гремя на перекатах. Пограничник прильнул к биноклю. Из-за голых обрывов сопки вывернулся табун рыжих, серых, мышастых лошадей. Волной катились к границе. Распушив гриву и хвост, вожак проскакал в долинку позади фанзы, вздыбил передние ноги, протяжно заржал. Косяк сгрудился. Похрапывали кобылицы, отбиваясь от жеребцов. Пыль желтоватым туманом наползала на запретную полосу, пересекла госграницу, окутала наблюдательную вышку. Караульный границы громко чихнул.
— Будь здоров, Иван Петров! — шутливо крикнул снизу напарник, постучав по опоре вышки.
— И тебе не болеть!
— Кобылки опять пожаловали?
— Есть такое дело. Передай на заставу: с полста монголок. Видать, одичавшие…
На кордоне к сигналу постового отнеслись спокойно: табуны с противной стороны часто навещали приграничную зону. Пустынные волки преследуют их повсеместно. Лошади, особенно неприрученные, прижимались к границе, где чаще встречаются селения, наездники, — зверью поменьше простора, чем в безлюдной степи.
А в отдалении от советской границы, на взлобке горбатой сопки, в окопчике «секрета» лежали Тачибана и Ягупкин. Они осмотрели междуречья Хайлара-Хе и Хунуньчи, на восточной стороне железной дороги, теперь наблюдали за табуном в долинке. Попытались было взобраться на соседнюю гору Оботу, чтобы сверху прикинуть ещё раз будущий путь диверсантов, но маньчжурские солдаты из укрытия остановили их: на маковке сопки ощетинились зенитные пушки. Побывали они в этот раз и на холмистой равнине в непосредственной близости у советской границы. Купа колючей караганы скрывала их.
— Сколько матов и циновок пропадает! — Ягупкин указал на заросли чия, метёлки которого густо выделялись в оранжевой степи.
Тачибана покосился: «До легкомысленного ли разговора!» Его глаза сквозь бинокль озирали ту сторону. В окуляр попал и часовой на вышке.
Сползли по южному склону с вершинки, пересекли солончаковую впадину. В зарослях караганы были спрятаны осёдланные лошади. Тачибана развернул крупномасштабную карту границы. Ягупкин проложил маршрут агентов, водя пальцем вдоль речек.
— Хорошо дует ветер! — заключил Тачибана и ловко сел на лошадь. За ним — сотник. Потрусили к городу.
— Термитные шарики на случай поджога не забыли? — Тачибана поровнял свою лошадь с Ягупкиной. Поехали стремя в стремя.
— Договорились же!
— Они сами должны решать, что использовать! Мины пронесут — совсем хоросо. Термит лучше — его в деро!
— Говорено же! — в раздражении отозвался Ягупкин. Его заботил сам прорыв через госграницу. На той стороне — всё в руках и ногах Аркатова и Скопцева.
— Не пренебрегать возможностями местных жителей! — скрипуче вёл разговор Тачибана. — Недовольные советской властью. Обиженные ею. Приверженцы монархии…
— С вашего разрешения, господин капитан, не будем отвлекаться от переброски.
В молчании въехали в тёмную улочку приграничного селения. Стук лошадиных копыт о сухую землю выдавал их путь.
Тачибана сортировал в уме события последней недели. Перед глазами плыли образы, созданные впечатлениями дня. Они сливались друг с другом, медленно возникали снова чётче и рельефнее.
…На конспиративной квартире в Харбине заключительная беседа со Скопцевым.
Тачибана изучал сидевшего перед ним человека: доверить группу ему или не доверить? Оправдает или не оправдает рекомендации сотника Ягупкина? Сорок шесть лет, а выглядит на все пятьдесят с гаком. Передряги помолотили эмигранта. Был он нахальным и отчаянным, если судить по бумагам, а теперь в рыжих глазах покорность и стремление услужить сильному. Притворное смирение на грубом лице. А почему удачлив? Побывал в России тайно и вернулся — везение или двойник?..