— Плохо же вы думаете, товарищ генерал, о своих подчинённых! — Голощёков сжимал зубы и желваки бугрились на его румяных щеках.

— Что ж, откровеннее не скажешь! Без обиняков! — Чугунов в новом свете увидел гарнизонного особиста. — Промашки ваши, как теперь я думаю, не просто изъяны в действиях, а порок, загнанный в глубь характера. Отсюда стандарт мышления.

— Я так понял, что вы, товарищ генерал, осуждаете моё исполнение служебного долга! Вы считаете, что указания сверху глупые и не отвечают духу времени?

— Да-а, вы, капитан, оказывается, фрукт с душком! По-моему, пора ставить вопрос о вашем неполном служебном соответствии.

— Разрешите подать рапорт о несогласии?

— Как положено Уставом РККА, так и поступайте, капитан.

В Читу Чугунов возвращался в одном купе с Васиным. Проводник принёс чай. Пили его с кусочками шоколада из запаса генерала.

— Густо глуп этот Голощёков! — заговорил Тарас Григорьевич, переживая стычку в Распадковой вновь. Ему было обидно, что до сих пор не раскусил службиста.

Васин отмалчивался. Предупреждение Голощёкову он принял и на себя.

— Этот субчик попортит крови! — вздохнул Чугунов.

Возвратясь в Читу, Тарас Григорьевич попросил принести ему личное дело Голощёкова. Десятилетка перед войной. Отец — профессор Иркутского университета — поспособствовал сыну попасть в спецшколу. А потом опять протекция — в тыловой гарнизон уполномоченным особого отдела…

«Дорогая, желанная моя!

Мне хочется говорить с тобой, чтобы не чувствовать себя одиноко. Стараюсь не оставаться наедине с собой. Тоска гложет! Мысли вьются вокруг тебя, далёкой, недосягаемой. Если бы я сказал тебе, что в восторге от своих обязанностей по службе, то был бы далёк от правды и впал бы в великое преувеличение. И всё ж-таки, как мне кажется, я приобрёл служебное соответствие (как научился фасонисто выражаться!). Каков твой благоверный!

Мой главный начальник в трауре: единственный сын, капитан-артиллерист, погиб где-то в Польше. Мы переживаем и сочувствуем — дядька шибко ладный. Не далее, как вчера, слушал его речения-нравоучения. Каюсь, смысл его наставлений не достигал моих извилин. Понимаешь, я, как озорник-мальчишка, считал в уме его «сие», «поелику», «сим», «коли»… Сознаю: хамство! И ничего не мог поделать с собой.

Еда наша не шибко, чтобы очень. А на «гражданке» карточки отовариваются не всегда сполна. Засадили пустыри, полосу отчуждения вдоль железной дороги, тропинки перекопали, лесные поляны взрыхлили. И, представь себе, обходятся без землеустроителей, как дважды два — восемь!»

— Записался, Семён Макарович! — В комнату заглянула Маргарита Павловна. — Чаи гонять не желаете?

Фёдоров в мыслях всё ещё разговаривал с женой и не сразу понял, что сказала хозяйка.

— Отведайте свежего смородинового варенья с добавлением бруснички — ароматное до чего!

— Всенепременно, Маргарита Павловна! По обыкновению, до седьмого поту?

— Так заведено, Макарыч, не нами. Не нам и разводить!

Погода стояла промозглая — дождь со снегом. По стеклам окон ручьями стекала влага.

Хозяйка догадалась, кому он писал.

— Аника-воин всё на позиции?

— Но-о. — Фёдоров улыбнулся: перенял-таки местное наречье!

Варенье было духмяное, уводило память в раннюю осень, к событиям в тайге.

— Скопцева вы хорошо знали, Маргарита Павловна?

— Как сказать… Больше, когда забривали в солдаты…

— По мобилизации?

— Но-о. Конец германской, чё ль… Платон развозом занят был по улусам. Отец его, тот, правда, чистый лавошник, отродясь в долги ни на грош! Скупердяй — свет не видывал!

— Не очень-то вы о них…

— Дак жизнь така. Вот, было, в Сотникове конокрада имали. — Маргарита Павловна подлила в кружку Фёдорова заварки. — Мужики осатанели — лошадей пять умыкнули! Так Скопцев-младший, веришь, оскалил зубы, как рыжий волчонок, всё под дыхало метил сапогом. Это вот втемяшилось, как сёдни вижу.

Повздыхав, отпив чаю, Маргарита Павловна добавила:

— Человек не орех, сразу не раскусишь…

— А Кузовчиков?

— Иван-то?.. Простодырый, прости мя, Господи! Что он, что его Груня — ни дров, ни лучины, а жили без кручины. — Она поправила косу — венок на голове, будто прихорашиваясь перед встречей с желанным. Улыбнулась, открыв ямочки на щеках: — По девкам да бабам мастак был Ваньча! Ох, па-адок был…

В окно затарабанили. Залаяла Найда.

— Кого носит в таку растелешь?

Маргарита Павловна вернулась из сеней с телеграммой, стряхнула капли дождя.

— Тебе, Макарыч.

Ёкнуло сердце у Фёдорова: развернул листок с опаской!

Семён Макарович растерянно перевернул свою кружку вверх дном на блюдце. Потом — к телефону. Заказать разговор с Читой. Проситься в отпуск по семейным обстоятельствам, хоть на трое суток без дороги.

Маргарита Павловна, полагая, что депеша служебная и мозолить глаза занятому постояльцу не личит, молча убрала посуду и ушла к себе.

Фёдоров мерил клетушку широкими шагами. Стройка ведётся на пределе сил. С тайником врага в тайге — мрак! А он — здрасте! Поеду к жене. Семён Макарович представил себе иронический взгляд майора, суровый упрёк Чугунова, сложил телеграмму в четвертушку, спрятал в карман гимнастёрки. Генерал Чугунов не берёт же отпуск, не летит на могилу сына. А мог по праву отца!

Трубку телефона он не поднял. Сел дописывать письмо. Пошлёт его не на полевую почту, а в Самару — должно застать Людмилу дома!

Восьмая глава. На Сунгари

— Ты где пропадал, рыжий? — сурово встретил Скопцева хмурый сотник.

Платон Артамонович усмехнулся: «Точь-в-точь такой же вопрос задала Варвара Акимовна!» Озорно подмигнул Ягупкину:

— Трамвая дожидался, ваше благородие!

— Здесь не цирк, казак! — Ягупкин часто-часто заморгал. — Ты не клоун! Чего весёлого?

— Дак рад, что вижу вас в здравии, господин сотник!

— Ты, что, голубчик, с утра нализался?

— Никак нет! Одну рюмашку для разминки.

— На станции «Маньчжурия» тоже разминался? Почему не дал условный сигнал?

— Простите мою дурашливость!

— Садись и исповедывайся! — Ягупкин разложил на столе карту Забайкалья. Угол прижал графином с квасом. На топокарте темнели пометки, значки, кружочки. Платон Артамонович подвинул венский стул с гнутой спинкой ближе к сотнику, размахнул полы пиджака, будто демонстрируя белую наглаженную рубашку. Рассказ его был длинный, перемежающийся молчанием. По памяти он называл населённые пункты, дороги, речки, броды. Докладывал, что слышал, что видел, от кого узнал. Ягупкин чертил на карте крыжики, делал записи в толстой тетрадке. Скопцев, чтобы не мазать карту пальцами, водил остро заточенным карандашом по извивам голубых речек, по тёмно-коричневым обозначениям хребтов…

— Надеюсь, вас не засекли?

— Исключено, господин сотник! Двигался только по ночам. Тьма такая, что свою руку не увидишь. А днями — в чаще да в оврагах. Дик и безлюден ныне дальний лес. Вплоть до железной дороги не встретил ни живой души!

— Складные байки, казак!

— Вот вам крест — правда! — Скопцев махнул рукой сверху вниз, с правого на левое плечо. Он будто бы вновь увидел свой переход. Сутками карабкался по горам и перевалам, по осыпям да буреломам. По каменным ручьям, сухим листам да хвое. Спотыкался на валежинах. Сдирал в кровь колени, взбираясь на кручи. Мошкара да комары тучами набрасывались. Под солнцем — слепни да оводы съедали…

Город обошёл тайгой. Поднялся на Лысую гору. Два дня таился в кустах. Сухие куски хлеба жевал да вяленую козлятину. Прислонясь спиной к дереву, застывал. С первыми лучами солнца он забирался на высокую ветвистую сосну и в бинокль запоминал местность.

— Севернее Распадковой что-то строят солдаты. Машины, кран. Котлованы огорожены забором. Сторожевые вышки по углам…

— Что строят? — впился маленькими глазами Ягупкин в казака. — Важное? Или солдатский нужник?