Когда охотники принесли свою добычу в лагерь и Мафу похвалил их, Пао спросил его:
— Почему ты сам не стреляешь зайцев своим ружьем? Их так много.
— Видишь ли, нахал, у меня зарядов мало, и их жаль тратить на такую мелкую дичь; если моя пуля попадет в зайца — она его разорвет на куски, есть нечего будет. Другое дело — кабан, хуан-янг, кулан.
Это была правда. Но Мафу не прибавил, что он умеет стрелять только в неподвижную цель.
В этот день беглецы около полудня дошли до глубокого ущелья Тар, где речка Дарбуты врезалась в большой гранитный массив. Но перед ним они миновали перекресток второй большой дороги, которая вела с рудников Дагун и Цзагун, самых восточных в Джаире, на Манас. Здесь путники наткнулись на жуткую картину: на площадке, среди кустов, клочья ваты, лохмотья одежды, рваные башмаки и соломенные сандалии валялись вперемежку с человеческими костями и черепами. В одном месте почва была усыпана крупинками золота. Очевидно, у кого-нибудь из беглецов в одежде было зашито золото, оставшееся незамеченным настигшими их дунганами, а когда волки растерзали его труп, оно просыпалось на землю.
— Соберите это золото, мальчики, — сказал надзиратель. — На Манасе мы, наверно, найдем семью кого-нибудь из погибших рудокопов и отдадим ей золото.
Пока Хун и Пао осторожно сгребали желтые крупинки вместе с пылью, Мафу, внимательно осматривавший площадку, нагнулся и поднял что-то с земли. Это было серебряное кольцо-печатка с красным камнем, на котором были выгравированы китайские иероглифы.
— Похоже, что это кольцо надзирателя с Чий Чу, — . сказал Лю Пи. — У него было точно такое же на большом пальце левой руки.
Подошел надзиратель, заинтересованный находкой, осмотрел кольцо и спросил:
— А как звали вашего лое на Чий Чу?
— Чжун Ю ванг, кажется, — ответил Лю Пи.
— Да, здесь написано «Чжун Ю ванг», — сказал лое. — Очевидно, несчастный погиб, и все золото, которое он вез с собой, казенное и собственное, попало в руки дунган.
Покинув площадку, караван вскоре вступил в ущелье Тар. Врезываясь в твердый гранит, долина Дарбуты сразу сужалась; с обеих сторон крутыми уступами поднимались розовые утесы вперемежку с осыпями щебня и дресвы. В русле, сухом выше ущелья, появилась вода, и речка быстро текла по гальке, окаймленной узкой полосой тополей и редкими кустами. Утесы часто подступали к самой воде, и каравану приходилось брести прямо по речке.
Ущелье, круто повернув вправо, кончилось. Путники опять вышли в широкую долину, которая тянулась до горизонта между отвесными обрывами справа и пологими откосами террасы той же пустыни слева. Местность стала здесь более открытой, рощи тополей почти исчезли, и русло речки, большею частью сухое, окаймлялось только густыми кустами, а по остальному пространству широкого дна долины сравнительно редко встречались большие кусты и корявые деревья тамариска, между которыми извивалась дорога. Местность была совершенно безлюдна. В изобилии попадались только зайцы, за которыми молодые охотники гонялись усердно и не без успеха.
Два дня шли по этому коридору, укрываясь на ночь И в полдень среди кустов вблизи русла там, где в нем появлялась вода. Волков ночью не было слышно; они, очевидно, ушли на пиршество к рудникам; ишаков можно было отпустить пастись и на ночь, спутав им только ноги. Из-за этого чуть не случилась катастрофа. Хун во время своего дежурства услышал в русле, в котором вода была только в большой впадине под берегом, какую-то возню и топот. При свете луны он увидел, что один ишак лежит на земле и мотает головой, а другие беспокойно топчутся вблизи. Оказалось, что животное увязло до брюха. Чтобы спасти ишака, пришлось срубить несколько кустов, перекрыть ими трясину и вытаскивать его с помощью веревок и кольев.
Если бы Хун не обратил внимания на топот и хрип ишаков, не покинувших своего товарища в беде, путники утром были бы удивлены бесследным исчезновением одного из своих длинноухих, так как трясина совершенно засосала бы его. За свою бдительность Хун получил от надзирателя хороший монгольский нож в ножнах с кольцом, который можно было носить на поясе.
Еще день шли по речке, долина которой становилась все более бесплодной. Кусты и деревья росли только вдоль русла, образуя чащи там, где появлялась вода; вне этой узкой полосы широкое дно долины почти лишено было растительности; по правому берегу тянулись более низкие горы. Наконец, речка вышла из Джаира и повернула, в виде безводного русла, вдоль его подножия на юг.
Караван пошел на восток через ровную пустыню, протянувшуюся на двенадцать километров до берега реки Дям и усыпанную почерневшим щебнем. Эту реку, окаймленную большими рощами, можно было увидеть, только подъехав совсем близко, так как ее долина врезалась в пустыню метров на сорок-пятьдесят.
Переночевав в месте, где река прорывается через конец низкого кряжа Хара-Арат, караван пошел вниз по ее долине, которая окончилась в котловине Орху, составлявшей ближайшую цель путешествия. Здесь река делилась на два русла: одно шло на север, к озеру Улусту-нур, другое — на юг, к озеру Айрик-нур.
МЕРТВЫЙ ГОРОД ОРХУ
Котловина Орху между озерами, длиной в 20 и шириной в 3-5 километров, представляла собой большие и малые рощи тополей и заросли кустов, рассеянные среди обширных полян, поросших травой и бурьяном. Разбросанные по ней зимовки калмыков, очевидно, были еще пусты, так как нигде не замечалось признаков жизни: ни юрт, ни пасущихся животных. С запада котловину окаймляли такие же обрывы, как и долину реки Дям, из розово-желтых песчаников и глин; с востока к ней примыкала обширная площадь «Мертвого города».
Так как дунгане могли пожаловать в Орху или с запада — из Джаира, или с севера — вниз по Дяму, то путники нашли более удобным для себя остановиться на восточной окраине, поближе к Мертвому городу, чтобы при первой же тревоге укрыться среди развалин. Поэтому они пошли на восток к холмам, на которых уже виднелись поднимавшиеся ярусами стены, башни различной формы, острые шпицы, купола, занимавшие огромную площадь, сплошь покрывая столовую гору вдали и спускаясь с нее по холмам и логам к котловине.
Путники с любопытством разглядывали эти развалины, среди которых не видно было ни клочка зелени, ни признаков жизни.
— Кто жил здесь? Давно ли город покинут жителями? Почему это случилось? — спрашивали мальчики надзирателя.
— Вот придут калмыки на свои зимовки, — ответил надзиратель. — Они, наверно, знают больше, чем я. В китайской истории я ничего не читал об этом городе, вероятно потому, что он существовал гораздо раньше того времени, когда власть Китая распространилась на эту страну.
Недалеко от окраины Мертвого города, в небольшой роще старых тополей, путешественники наткнулись на признаки зимовки — изгородь для мелкого скота и кучи кизяка; тут же был и колодец.
— Здесь мы и остановимся, — сказал Лю Пи. — Есть вода, есть топливо, есть корм для ишаков, больше нам ничего не нужно.
Пока взрослые развьючивали ишаков, мальчики, захватив котелки и веревку, подошли к колодцу. Он оказался глубиною около четырех метров, и на дне его стояла вода. Зачерпнув ее котелком, мальчики захотели напиться, но после первого же глотка Пао выплюнул воду.
Понесли котелок с водой взрослым. Попробовав ее, надзиратель сказал:
— Ишаки, может быть, будут ее пить. Но у людей от нее живот заболит, а чай будет совсем невкусный.
— Вода в колодцах загнивает, — заметил Мафу, — если ее долго не черпают. Тут зимовка, и с весны, когда калмыки ушли, никто водой не пользовался. Вот она и стала вонючей и соленой. Нужно ее вычерпать, колодец вычистить, и тогда пойдет хорошая вода.
В тени тополей было прохладно, и в ожидании обеда все расположились на земле вблизи костра. Ишаки дремали, опустив головы, терпеливо ожидая, чтобы их пустили на пастбище.
После обеда все направились к колодцу, вооружившись котелками, веревкой и маленьким заступом, бывшим у надзирателя. Пригнали и ишаков, чтобы напоить их перед чисткой, но вода им тоже не понравилась, и они выпили только по котелку. Мафу разделся догола и по веревке спустился в колодец; он наполнял котелки, а Лю Пи и мальчики вытаскивали их наверх и выливали. Скоро вода стала мутной, а потом пошла жидкая, черная грязь, пахнувшая тухлыми яйцами. Ее вытащили котелков двадцать. В глубине оказалась маленькая деревянная колода для водопоя, которую калмыки на лето спустили в колодец, чтобы она не рассохлась. Мафу тщательно обскреб лопатой стенки и дно колодца и заявил, что работа кончена. Когда его вытащили, он был вымазан грязью с ног до головы; мальчики смеялись, глядя на него. Обмыться было нечем, но Мафу посидел на солнце, и грязь, высыхая, отваливалась корочками с тела.