— Дед, хватит тебе… Дальше что? — спрашивает Шурка.

Радионаушники давно лежат на столе.

— Дальше протер я глаза — нет, сидит, не исчезла. А я думал, это с пьяных глаз мне явление. И так я сижу не дыша некоторое долгое время и думаю: «Боже мой, вот оно, что всю жизнь искал и по ночам звал! Боже мой, как я дальше буду!…» А она погодя глаза открыла и все мысли, которые были, и те отняла. «Не пугайся, — говорит. — И спасибо тебе. А что водочки мне приготовил, то мне не надобно. Я и так отогрелась». А я охрип весь и чуть говорю: «Да кто же ты и каким языком говорить с тобой позволишь?» Она мне отвечает: «Говорить со мною надо просто. Потому что я знаешь кто? Я — простая красота…» Боже мой! Ну, тут я заплакал, и она спрашивает: «Ты почему плачешь?» А я ей в ответ, что плачу, мол, вспоминая ее по снегам ночное хождение и как она обиду принять могла. «Не плачь, — говорит, — я, — говорит, — простая красота, а ты, — говорит, — святая простота… Ты думал, что красота на крылушках порхает и где слаще живет? Ан нет. Я по земле хожу, по людям, посошком подпираюсь. И тебе спасибо, что меня уважил и его с собой захватил, потому я без него ходить не могу. Но теперь, — говорит она, — я в твоей власти, и если ты посошок изломаешь, то я от тебя и вовсе не уйду». Так сказала и этим сердце мое надорвала. Но я, сколь ни дурак был в те годы, однако поклонился ей как мог и отвечал: «Прости меня, несказанная, но мало как я не смею удержать тебя, а кроме ежели и другим покажешься ты и откроешься, то великое просветление жизни может быть. Затем, что у кого сердце есть, не устоит он перед тобою, и посошок твой ломать не стану». А сам плачу, потому понимаю, лелею ее последние чудные мгновения, передо мной явилась она как гений чистой красоты… Подумал я так, и почудилось мне, все мои горшки, плошки алмазами играют. Ну, только я не присматривался… А она мне еще в ответ: «Спасибо тебе в другой раз. Первая мысль душевная. Хотела я тебя испытать и на тяготу и на совесть, и все испытания ты прошел и посошок мой не изломал. А посох он не простой, посоху этому имя „правда“. Понял теперь? Ну, а теперь иди ко мне, я тебя поцелую». Обожгла меня на всю жизнь. «И еще помни, беру я за все то тебя в помощники, дабы ты, как мог, про меня людям пересказывал и изображал». Я ей хриплю: «Клянусь тебе, послужу…» А она: «Не клянись. У тебя талант коней золотых лелеять… Не клянись, а преклонись, да не забывай, а старайся». Поклонился я ей, а она поднялась и тихо так вышла. Я и глаза закрыл… Открыл — нет ее… Только будто из-за двери снегом кинуло.

— Шура, не плачь… — говорю я. Шура кладет голову щекой на стол. У деда глаза совсем сонные.

— И сейчас не знаю… То ли была со мной странность, то есть случайность… то ли водочка-матушка… то ли добрая душа пьяного пожалела, — проговорил дед сонным голосом.

Шура поднимает лицо от стола и смотрит на деда блестящими глазами.

— Дед, а дед… Дед захрапел. Шура вытерла глаза.

— Наврал все… Ничего не было, — говорит она. — Идем, Алеша, домой. Папа заругает.

Мы вышли. Снег блестит, как сахарный. Я прижимаю к груди деревянного пучеглазого коня.

Снег скрипит — скрип-скрип. Луна светит. Мрачно сверкают глаза Шурки-певицы. На крыльцо нашего дома выходит отец и вглядывается в темноту.

— Папа вышел… — говорю я.

— Ой, — отвечает Шурка и начинает хромать, — Алеша, иди. У меня нога подвернулась.

Она сворачивает с тропинки и ложится в сугроб, раскинув руки, как птица. Я смотрю на нее, потом бегу к отцу.

— Лешка, вот я тебе задам, — говорит отец.

— Папа, мне коня дали, а у Шурки-певицы нога подвернулась, видишь, лежит? — радостно сообщаю я.

— Вот я вам сейчас задам, — обещает отец и сходит с крыльца.

Он идет по снегу, я «ковыляю за ним. Он подходит к сугробу, на котором лежит Шура, и наклоняется. Лицо девушки освещено луной.

— Что… с вами?… — спрашивает он почему-то на «вы».

Шура молчит.

— Нога у нее! Нога! — ликую я непонятно почему.

— Помолчи. Вы идти можете? — спрашивает отец.

Шурка отрицательно мотает головой. У нее зуб на зуб не попадает. Отец наклоняется и, легко подняв девушку, несет ее на руках к крыльцу. Там он топает ногами и говорит мне:

— Снег стряхни с валенок… И вносит Шурку в дом.

Он внес ее в ярко освещенную кухню и усадил на стул.

Открылась дверь из комнаты, и вышла мама.

— Вот знакомься — Шура, по прозвищу «певица», — сказал отец.

— Очень приятно, — сказала мама и протянула руку.

И в это время в открытую дверь комнаты Шурка увидала старомодный рояль красного дерева фирмы «Эберг». Он был куплен отцом в подарок матери за мешок соли, полученный им в премию после окончания строительства радиостанции — вот происхождение рояля. Я тосковал. На меня надвигалась музыка. Уже заводили разговор на эту тему. Отец сочувствовал мне, но скрытно.

А Шурка стояла и смотрела на рояль.

— Ой… — наконец произнесла она. — Пианина…

Она, как сомнамбула, пошла в другую комнату, ни капельки не хромая, и отец смотрел вслед, удивленно сощурившись.

— Это рояль, не пианино, — сказала мама. — Сейчас я попробую твой голос. Встань вот тут. Что ты будешь петь?

— Я не знаю, — сказала Шура.

— Ну подумай. Мама села к роялю. Отец спросил меня:

— Ты зачем палку принес? Она же ведь не хромает.

— Для красоты, — сказал я. — Посошок…

— Тише, — сказала мама и прикрыла дверь. Я стал шепотом пересказывать отцу что к чему. Он смотрел в полуоткрытую дверь. Шура стояла вся красная.

— Ну, пой, — сказала мама.

Шурка открыла рот и запела тонко и противно:

— Ой, девочка Надя… чиво тебе на-ада… Ничего ни нада… Кроме шикала-ада…

Мама зажала уши руками. Шурка остановилась.

— Это вульгарно! Вульгарно! — сказала мама.

Шурка смотрела в пол.

— Я слышала, как ты во дворе поешь, — сказала мама. — У тебя есть данные. Хочешь, я тебя буду учить?

— Ой… — простонала Шурка и задохлась. — Хочу…

— Ты хорошая девочка, — грустно сказала мама. — Они мужики. Они нас не понимают. Я мечтала о дочке. Буду учить тебя по-настоящему. Никаких «Надь». Только классика. Вот послушай…

Мама проиграла вступление и запела грудным интеллигентным голосом:

— Л-любовь свободна, мир чар-руя… законов всех она сильней… Меня не любишь, но люблю я… так бер-реги-ись любви-и мо-ей.

Она остановилась. Шурка зачарованно смотрела на нее.

— Поняла? — спросила мама. Шурка сглотнула и сказала:

— Поняла.

Мама выпрямилась и с торжеством распахнула дверь.

На кухне хохотал отец. Я, как всегда, таращил глаза. Костя да Винчи говорит, что у меня и сейчас такие же умные глаза.

Глава 4. СКАЗКИ ВЕНСКОГО ЛЕСА.

— Вот и все, — сказал я. — Больше сказок я не знаю.

— Нет, не все, — сказала Катя. Мы шли молча. Ветер качал фонари. На стенах домов взлетали и опускались арки теней.

— Опять вы за свое?… — сказала Катя. Опять я за свое. Она права. Я шел и думал, почему я все это рассказываю? Почему меня с такой силой потянуло на воспоминания?… Ну конечно, общая атмосфера Благуши, ну конечно, девушка Катя, ну конечно, желание доказать себе, что, несмотря на мой провал… Что я хотел доказать себе, я сам точно не знал. Что-то надвигалось на меня. Хорошее или плохое — неизвестно, только чувствовал, что надвигается. «Только бы хорошее, — думал я. — Господи, только бы хорошее!» Была у меня одна догадка, но я даже боялся думать о ней. Это была странная ночь.

— Подумаете, какой трезвый прозаик! — сказала Катя. — Может, сказка только еще начинается.

— Давайте вести взрослый разговор, ладно? — сказал я. — Ну, договорились?

Это была странная ночь. Я начинал понимать Митю. Мне очень хотелось быть Митей и действовать в его духе.

Кто-то бежал, топая ногами, как бегемот. Я обернулся. Нас догоняла Анюта. Сегодня я ничему не удивлялся. Она остановилась, задыхаясь, и оглядела Катю.