Она поехала в Англию, чтобы обрести тишину и покой, а попала в эпицентр бури.

В эти летние месяцы 1912 года Бланш заканчивает «Черную книгу».

Мари тоже пишет, в письме к Бланш есть странные слова: у меня теперь отличное укрытие благодаря тому, что я нахожусь посреди бури, когда всё важнее, чем Мари Кюри. Она пишет из квартиры Герты Айртон, служившей временным прибежищем для суфражисток, которые так долго голодали в тюрьме, что доводили себя едва ли не до смерти, и поэтому их, из политических соображений, выпускали отъедаться, чтобы затем снова вернуть в тюрьму.

Я не думаю, что они осмелятся снова арестовать нашего главного лидера, миссис Панкхерст[48], писала Мари, она измождена, буквально при смерти, но в прекрасном настроении лежит вместе с тремя другими подругами на матрасе в библиотеке Герты. Это — война. Герта подкармливает их, и когда они вновь обретают силы, их ждет следующая военная акция. Они выходят на улицу группами, максимум по двенадцать человек, поскольку, согласно закону, более многочисленные выступления запрещены. Такая группа проводит демонстрацию на юридически разрешенном расстоянии от следующей, то есть не менее чем в пятидесяти метрах от следующей группы, и так далее, и так далее. Этих женщин, среди которых много пожилых и физически слабых, полиция, невзирая ни на что, с редкой жестокостью избивает и сажает в тюрьмы. В тюрьме они снова протестуют, объявляя голодовку, чтобы их до наступления смерти выпустили милосердные политики, желающие, чтобы те умерли не в тюрьме, а за ее пределами. Потом товарищи вновь возвращают их к жизни.

Дочь Герты Барбара, одна из наиболее преследуемых, бежала этой весной во Францию, так замаскировавшись при помощи длинных благонравных юбок, что полиция не смогла заподозрить в ней суфражистку. Теперь она, правда, опять в тюрьме. Все обитатели квартиры жестоко изувечены полицией, но не теряют бодрости. Двое полицейских стоят перед парадной, и двое — у черного хода. Этих женщин вносят и выносят на носилках, правда в основном вносят.

На улицу они чаще выходят сами, вновь возвращаясь к демонстрациям, тюрьме и голодовке.

Перед домом постоянно дежурит такси на случай, если миссис Панкхерст придет в голову выбраться на крышу и попытаться бежать: тогда полицейские на такси погонятся за ней. Поскольку она почти не может ходить, риск не столь уж велик.

События последнего полугодия кажутся нереальными. Бланш, думаю о тебе каждый день. Герта говорит, что мне необходимо набрать вес. Она считает, что прекратила работать физиком, и свое предназначение видит теперь лишь в откармливании умирающих товарищей, к которым, к моему великому удивлению, причисляет и меня. Она планирует забрать меня из этого дома на Норфолк-Сквер к морю, в Хайклифф.

Меня никто не узнает. Здесь когда-то жила Джордж Элиот. У меня в голове все перепуталось. Я целую неделю не думала о слове «позор».

В эпицентре урагана жизнерадостное спокойствие. Из письма в письмо Мари пишет, что совершенно сбита с толку. Эта исхудавшая и жизнерадостная миссис Панкхерст! которую Мари кормит с ложечки кашей!

Неужели жизнь бывает такой увлекательной?

Они действительно поехали на море. Герта, должно быть, увидела, что Мари находится на краю пропасти. Мари путешествовала инкогнито.

Они уехали в Хайклифф в августе, чтобы пробыть там два месяца.

Она всегда любила побыть у моря в одиночестве.

Уже не такая слабая, как после операции, Мари могла подолгу бродить вдоль берега. Она передвигалась мелкими шажками, чтобы не пробудить боль в нижней части живота; я ковыляю, как старушка, думала она, к тому же еще и искромсанная.

Давно ли она была женщиной? Она помнила, как обнаженной лежала на кровати в Париже, как открывалась дверь, звякали ключи, в полной темноте в потолок бил свет с улицы, — остановка на пути в Ном; и — полное отсутствие страха, почему же все рухнуло? Она лежала, прижавшись к нему, и не существовало никакого завтра: это слово! завтра! Что за стихотворение он ей читал? Мы лежим совершенно спокойно / твоя робость ушла безвозвратно / мы забыли тех, кто нам делал больно / и нет больше никакого завтра — или это она сама читала? Она забыла.

Это первая строфа из какого-то польского стихотворения. Значит, читала она.

В комнате темно. Никакого завтра. В те краткие мгновения, когда бывало лучше всего, она чувствовала именно это.

Неужели только два года назад?

Тогда она была еще молодой и еще красивой женщиной, которая ничего не боялась и делала его сильным.

А теперь?

Несколько коротких месяцев она провела в обществе множества разных женщин, где ее никто не знал и, во всяком случае, не знал о ее позоре; и она словно бы вновь обрела способность дышать. Она была не одна. Раньше она никогда не задавалась вопросом: в чем наивысший смысл, это было само собой разумеющимся. Теперь само собой разумеющимся оно быть перестало.

Миссис Панкхерст с веселым смехом поглощала кашу, у врат смерти! Мари этого не забыть.

Сильный ветер на берегу канала был не услужливым, мягким и дружелюбным, а напористым и задавал другие вопросы, — именно так и должно быть. Все более тяжелые капли дождя больно били ей в лицо. Этот берег не был услужливым. Ей это нравилось. Буря усиливалась, буря с косым дождем, налетевшая с востока, а она брела мелкими шажками вдоль каменистого берега и думала: вот идет очень старая женщина, семенит, но идет.

Это — почти чудо: она идет.

Первая неделя сентября выдалась очень красивой и спокойной. Они с Гертой сидели под каштаном, и Герта сказала вдруг, что не уверена в правильности своего поступка. Она оставила научную работу ради политики, но, быть может, ей следовало поступить, как Мари.

Полностью отдаться науке. Тогда она, возможно, принесла бы больше пользы.

Мари не ответила. Это было абсурдно. Жизнь на службе науки! И она еще сомневается!

В конце сентября осенние бури почти не прекращались.

Теперь Мари спала лучше, боль стихла и подступала только между четырьмя и шестью утра. Она спросила, как получилось, что Герта стала суфражисткой. Что явилось отправной точкой? чем это было вызвано? И тогда Герта рассказала о том, как в семнадцать лет читала Библию.

Ветхий Завет — она была еврейкой — и Книгу Есфири.

Это была первая глава. В ней рассказывалось о пире царя Артаксеркса. Этот Артаксеркс царствовал над ста двадцатью семью областями от Индии и до Эфиопии. Он сделал пир для всех князей своих и для служащих при нем, и пир этот продолжался в течение ста восьмидесяти дней. И царица Астинь сделала также пир для женщин в царском доме царя Артаксеркса. В седьмой день, когда развеселилось сердце царя от вина, он сказал Мегуману, Бизфе, Харбоне, Бигфе и Авагфе, Зефару и Каркасу — семи евнухам, служившим пред лицом царя Артаксеркса, чтобы они привели царицу Астинь пред лице царя в венце царском, для того чтобы показать народам и князьям красоту ее; потому что она была очень красива.

Но царица Астинь не захотела прийти. Царь сильно разгневался и спросил мудрецов, знающих закон и права, как ему поступить. И они ответили ему: «Не пред царем одним виновна царица Астинь, а пред всеми князьями и пред всеми народами, которые по всем областям царя Артаксеркса. Потому что поступок царицы дойдет до всех жен, и они будут пренебрегать мужьями своими и говорить: Царь Артаксеркс велел привести царицу Астинь пред лице свое, а она не пошла».

И это стало концом царицы Астинь.

Герта, которую до того, как она поменяла имя, звали Фебе Сара, поскольку она была еврейкой, сочла это несправедливым. Астинь была образцом для подражания. И Герта пришла в ярость.

Неужели все так просто? Неужели жизнь такова, что тебя толкают, словно бильярдный шар кием? Только и всего?