Около двух часов дня Клот-бей заметил, что погода резко ухудшилась, поэтому он предложил нам сесть на ослов и как можно скорее вернуться в Каир. Он рассудил так не без основания, ведь если ураган застанет нас в Абу-Забале, нам придется провести здесь весь день, что врядли доставит нам удовольствие, к тому же Клот-бей уже отдал необходимые распоряжения по поводу предстоящего приема. Мы мчались галопом, и, хотя больница находилась в двух - как нам показалось, нескончаемых - лье от Каира, меньше чем через час мы были у цели; я с радостью убедился, что я и мой осел до последней минуты составляли неразделимое целое; это вселило в меня некоторые надежды в отношении дромадеров.
Перед ужином Клот-бей повел нас в бани. Я уже подробно рассказывал, как происходит эта процедура, в главе об Александрии, поэтому не стану повторяться; к тому же я вполне освоился и, в свою очередь, превратился в ярого приверженца восточных бань.
Мы отправились в дом Клот-бея на ужин; все было на турецкий манер, единственная уступка Европе - наличие ножей и вилок; ужин состоял главным образом из плова, вареной баранины, риса, рыбы и сластей. После трапезы Клот-бей пригласил нас перейти в салоп и расположиться на огромном диване; нам подали по нескольку чашек превосходного кофе, которым мы наслаждались; затем каждому вручили по чубуку, а в ногах улегся негр, в чьи обязанности входило набивать, зажигать и выбивать трубки; видя, что мы устроились весьма удобно, Клот-бей хлопнул в ладоши, и вошли четверо музыкантов.
Признаюсь, увидев их, я ужаснулся, вспомнив музыкальный вечер в доме у вице-консула, мне совсем не хотелось вторично выслушивать подобный тарарам. Я с опаской взглянул на инструменты, и, увы, их вид не успокоил меня: во-первых, там был барабан, уже известный мне по путешествию на лодке; во-вторых, скрипка зэ, железная ножка которой была зажата между коленями исполнителя; два других инструмента напоминали мандолины с грифом невиданной величины. Оказалось, что злодеи-музыканты к тому же еще наделены голосами, они скрывали их до поры до времени, но в конце концов мы их услышали.
Концерт только начался и, казалось, ничем не должен был отличаться от того, что нам уже пришлось слушать, как вдруг вошел Жиль, одетый во все белое, с чем-то наподобие шляпы из тонкого фетра на голове, как у Пьеро. За ним - четыре женщины, в которых мы без труда узнали альмей. Это были каирские тальони40. Теперь мы уже не обращали внимания на музыку, его поглотили эти спустившиеся с небес гурии в элегантных, роскошных одеждах; на голове - богато расшитые и отделанные драгоценными камнями тарбуши, из-под которых ниспадали волосы, заплетенные в десятки длинных топких косичек, украшенных венецианскими цехинами с проделанными по краям дырочками. Монеты располагались так плотно друг к другу, что издали напоминали золотую чешую. Несколько косичек было перекинуто на грудь, но основная масса струилась по спине, прикрывая плечи дивной позванивавшей золотой накидкой. До талии платье плотно облегало тело и напоминало сюртук с овальным вырезом, оставляющим грудь обнаженной, от талии оно ниспадало свободно и пышно; рукава, тоже сверху узкие и облегающие, к локтю расширялись, открывая руки и свисая до пола; под платьем были надеты причудливые турецкие шаровары со -множеством сборок, доходившие до щиколоток; золотая тесьма почти целиком покрывала тонкую, прозрачную блузку зеленого или синего цвета. Этот костюм дополняла кашемировая шаль, повязанная на талии так, что свисавшие концы были разной длины, и, хотя с виду этот наряд кажется простым, стоит он баснословно дорого: одни только тарбуш обходится в десять, двадцать, а то и в тридцать тысяч франков. Кроме того, как и у многих турецких женщин, у альмей ногти на ногах и па руках выкрашены хной, а веки густо покрыты кухлем, придающим глазам удивительный блеск; гибкий и тонкий стан этих танцовщиц, пожалуй, одно из самых сильных впечатлений, дарованных нам на Востоке.
Неожиданное появление альмей, их живописный облик и поэтичное имя немедленно снискали наш восторг, воцарилась глубокая тишина. Клот-бей, привыкший к подобным зрелищам, невозмутимо курил, у нас же чубуки буквально выпали изо рта, и мы принялись аплодировать - так принято в Париже приветствовать именитых актеров. Альмей же в ответ на наш восторженный прием приблизились к нам, грациозно покачивая бедрами, и исполнили нежную, сладострастную песню под негромкий аккомпанемент музыкантов. После чего они подошли к нам, сделали изящный пируэт и отошли от нас; теперь они разделились на пары, и их медленный танец изобиловал причудливыми фигурами. Хотя альмей все время двигались, им, однако, удавалось сохранять простые и величественные позы, которые воскрешали в памяти античные статуи. Но постепенно их танец становился все стремительнее, движения - сладострастнее, жесты - зазывнее, певцы запели громче, к альмеям присоединился шут и, став в центре, начал принимать непристойные позы; паяц и альмей, возбужденные пением и музыкой, вошли в экстаз. Их голоса уже заглушали музыку, виртуозные исполнительницы пели сладострастную песню, и между четырьмя женщинами и их партнером разыгралась сцена, напоминающая борьбу вакханок с сатиром. Наконец, растрепанные, тяжело дыша, они кинулись к нам, обвивая трепещущими руками, как змеи, проскальзывая под наши широкие восточные одеяния.
Однако за удовольствия надо платить, фальшивые ласки расточаются ради денег: одни зрители держат губами цехин, и альмей должны забрать его также губами, другие покрывают влажные от пота лица и грудь девушек мелкими золотыми монетами, которые альмеи затем стряхивают в серебряную кружку. Именно здесь проявляется скупость или щедрость мусульманина.
За первым действием последовало сольное выступление. Музыка вновь стала спокойной и бесхитростной, зазвучали размеренные стихи: девушка прогуливается по чудесному саду и собирает цветы для букета. Стихи изысканны и ярки, как клумба, с которой это юное создание обрывает цветы; в стихах воспеты и пестрокрылые бабочки, и сладкоголосый соловей, и золотое солнце, душа и огонь природы; вся пантомима, разыгранная девушкой, сопровождается строфа за строфой, куплет за куплетом пением музыкантов. Внезапно девушка пугается пчелы, рассерженной тем, что она сорвала розу, которую та облюбовала; девушка прогоняет ее и продолжает собирать цветы. Но пчела возвращается, певцы смеются, девушка снимает пояс, чтобы отогнать ее, но пчела не улетает, и музыканты потешаются над девушкой. Вдруг, хотя она и прикрывает грудь руками, пчела забирается туда, и девушка в испуге срывает платье, рубашку, пышные панталоны и остается голой. Но пчела по-прежнему яростно нападает; музыканты хохочут, девушка мечется, кружится на месте, а затем с криками начинает кататься по земле; ее страстные, неистовые, стремительные, необузданные движения завораживают. В этом зрелище есть что-то волшебное, магическое. Внезапно, словно моля о помощи, одним движением она оказывается на коленях у одного из зрителей, показавшегося ей в минуту отчаяния самым отзывчивым; она кутается в его одежду, прижимается к его груди и закрывает свое лицо и плечи копной волос.
Обычно этой сценой, как фейерверком, завершается представление. Избранник обретает свободу с помощью цехинов; вечер с альмеями вообще стоит очень дорого: подобное развлечение доступно лишь весьма знатным людям, ибо хозяин дома, чтобы доставить подобное удовольствие гостям, должен заплатить не менее двух или трех тысяч пиастров. За эти деньги, если не очень привередничать из-за цвета кожи, можно купить шесть или восемь невольниц.
X. ГОРОД ХАЛИФОВ
Как-то вечером, когда мы ужинали, во внутреннем дворе раздался сильный шум - кричали люди, ревели дромадеры; посмотрев из окна столовой, мы увидели, что вернулся господин Тейлор. Выехав накануне утром из Александрии, он преодолел сорок пять лье пустыни, отделяющих ее от Каира, со скоростью арабской почты.