Джоанна порой наблюдала за прислужницами, задумывалась об их грустной доле. Несмотря на ее капризы и раздражительность, они считали, что им неслыханно повезло, ведь оказаться в услужении у знатной женщины доводилось не многим в этих краях. Теперь они были освобождены от постоянной изнурительной работы, находились в богатой обстановке, их хорошо кормили. И ни одна из них не проявляла желания вернуться в долину, все с готовностью приняли условие не видеться с близкими.

С наступлением зимы в Заиорданье заметно похолодало, по небу проносились тяжелые тучи, начался период зимних дождей — Джоанна и не подозревала, что в этих засушливых краях случаются такие ливни. Порой она по нескольку дней просиживала в своем сводчатом покое, не имея иных развлечений, как играть в шахматы с Фазилем. Однако толстяк евнух оказался никуда не годным игроком, он долго продумывал ходы, тер свою круглую лысую голову, склоняясь над доской, где фигуры противницы раз за разом создавали затруднение для его фигур. Джоанну это постоянное превосходство над слабым игроком утомляло до зевоты. Пусть уж лучше поведает что-нибудь — при его болтливости рассказчиком Фазиль оказался не плохим.

И он снова рассказывал ей о Монреале.

— Первый возведенный в Заиорданье замок кафиров пал последним. Вы же видели, госпожа, как он вознесен над округой! Его стены невозможно разбить, так как ни одно орудие не добросит на такую высоту снаряд, а по его склонам невозможно вскарабкаться, чтобы идти на приступ. Поэтому Салах ад-Дин и не стал тут задерживаться, перепоручив брату аль-Адилю вырвать из Заиорданья этот последний оплот крестоносцев. Аль-Адиль — опытный полководец, он окружил замок на горе плотным кольцом войск, решив взять его измором. А ведь в замке, кроме отряда тамплиеров, жили еще и каменщики, и лекари, и конюхи, и рядовые воины со своими семьями. Не имея вестей о том, что уже пал Иерусалим и их единоверцы изгнаны из Святой земли, они два года продержались в изоляции, но не сдавались в своем упрямстве!

— В своем мужестве! — уточнила Джоанна.

Фазиль только кивнул. Однако пусть госпожа учтет, что все обитатели Монреаля жестоко страдали тут от голода и истощения. Наконец крестоносцы решили продать своих жен и детей в рабство, обменяв на продукты. Но и это им не помогло. Они сдались, когда сил уже не осталось и они почти ослепли от пыли и соли.

Армянка Даниэла, в этот миг разливавшая шербет по пиалам, неожиданно вмешалась в разговор:

— А я слышала, что крестоносцы не меняли детей и жен на продукты, а просто договорились с сарацинами, что их выпустят, дабы они не умерли от голода в осажденной крепости.

Фазиль чуть скривился.

— Пусть так. Но куда они отпускали своих женщин и чад, как не в рабство? Но благородный аль-Адиль, — воздел руки евнух, — оценил мужество защитников замка и проявил удивительное благородство: он не только велел сохранить им жизнь, но и выкупил для них их женщин и детей, а потом велел отпустить на все четыре стороны. Говорят, многие крестоносцы смогли добраться до самой Антиохии на побережье.

Джоанна молчала. Какую трагедию пережил этот замок! Героическая защита, верность долгу, страдания… И вот Монреаль в руках победителей — запущенный, замусоренный, не ремонтирующийся, но все еще мощный и неприступный, чтобы упрятать ее тут без надежды на освобождение. О, неужели ее не ищут, неужели не освободят?

В Монреале при крестоносцах было сооружено две церкви — ныне в одной из них была мечеть, а вторую превратили в овечий загон. Овец туда обычно загоняли к вечеру, а днем они бродили по склонам горы, щипля пробивавшиеся сквозь скалистые наслоения кустики чахлой травы. Однажды, когда эта вторая церковь пустовала, Джоанна зашла туда и, рассматривая стесанные со стен остатки росписи и посеченные колонны, неожиданно заметила на одной из уцелевших капителей изображение какой-то святой в ниспадающем на плечи покрывале. Лик святой, после того как по нему прошелся сарацинский тесак, рассмотреть было невозможно, однако то, как располагались складки покрывала, напомнило Джоанне изваяние английской святой Хильды — подобным же образом ее изображали в женском монастыре неподалеку от владений ее родителей. Шамперы всегда помогали этой обители, святая Хильда считалась покровительницей их семьи, и, увидев здесь, за много миль от родины, схожее изображение, Джоанна растрогалась, ей показалось, что она встретила добрую знакомую. У молодой женщины даже слезы навернулись на глаза, она опустилась на колени и принялась жарко молиться, прося заступницу Шамперов придать ей сил, ибо чувствовала, что она на грани отчаяния.

— О, святая Хильда, ты сделала при жизни немало добра, ты всегда помогала моей родне, не оставь же и меня своей милостью.

Молитва принесла Джоанне некоторое облегчение, напомнила о доме. Когда человек в отчаянии, именно память о доме и о родных придает ему сил. И позже, сидя у своего окошка, глядя на унылый окрестный пейзаж, Джоанна вспоминала милую Англию, светлые башни родительского замка, свою семью. Как же она соскучилась по ним! Больше двух лет назад она покинула родные берега, надеясь, что совершит паломничество в Святую землю, уповая, что, помолившись в святых местах, она сможет излечиться от бесплодия, родит ребенка. И это ее желание было исполнено — она носила дитя.

Джоанна вслушивалась в себя, замечала, как округлился живот, как налилась и стала по-особенному чувствительной грудь. Но этого чуда материнства, возможно, и не случилось бы, если бы она не встретила на своем пути человека, которого никак не могла забыть.

Мартин… Таинственный голубоглазый попутчик, загадочный рыцарь, который спасал ее, говорил ей о своей любви, в объятиях которого она познала упоительную радость. Он возносил ее своей любовью до небес и… пугал… Ее уверяли, что Мартин враг, а она помогла ему скрыться. И пусть Джоанна смирилась с мыслью, что им больше никогда не встретиться, но ее сердце не хотело забывать его. Увы, Мартина ненавидел и преследовал ее брат Уильям де Шампер, его сурово осуждала верная служанка Джоанны Годит, его подозревал капитан ее стражи Дрого, а порой о Мартине с какой-то издевкой вспоминал и ее супруг Обри. Но все же сейчас, не ведая, что ее ждет, страшась своей участи, Джоанна находила отраду, вспоминая каждый миг, когда они были вместе, каждое его прикосновение, каждый взгляд…

— Наша госпожа опять размечталась, — посмеивались в стороне служанки Джоанны, наблюдая за уединившейся англичанкой, которая сидела в стороне с просветленным и нежным лицом.

Молодая женщина клала руку на живот. Она носит дитя. Она родит ребенка от своего возлюбленного Мартина… И какая судьба ожидает это несчастное дитя узницы?!

Она заставляла себя не падать духом. Нельзя все время печалиться, нельзя сдаваться. Ведь сказано же, что уныние — один из смертных грехов. И Джоанна старалась отвлечься, находила себе все новые занятия, только бы не увязнуть в пучине печали и страха. Она начала старательно изучать язык сарацин, даже попросила Фазиля научить ее писать свое имя арабской вязью. Из окна и со стен крепости с интересом рассматривала проходившие по Дороге Царей мимо Монреаля караваны, расспрашивала о местной торговле, а то вдруг начала приручать содержавшегося в замке охотничьего гепарда.

Зверь содержался в клетке внутри построек замка, и, прогуливаясь по лабиринтам Монреаля, Джоанна могла подходить к нему, сперва осторожно, глядя только издали, а когда зверь перестал хищно скалиться при ее приближении, начала подступать к прутьям клетки, негромко подзывать его, а там и прикармливать, принося гепарду остатки мясных деликатесов со своего стола. В итоге она добилась того, что зверь начал ждать ее появления, вставал, едва она появлялась, терся пятнистой головой о прутья клетки. Она же разговаривала с ним негромко и ласково, и ей начинало казаться, что хищнику это нравится, он издавал негромкие мурлыкающие звуки, порой даже опрокидывался, как будто подставляя брюхо, чтобы его погладили. Гепард нравился Джоанне тем больше, что, как заметила пленница, он не переносил нового хаджиба Абу Хасана. Когда тот обходил стену в своих черных развевающихся одеждах или громко отдавал приказы, гепард начинал метаться и рычать, словно приходя в ярость. А вот с Джоанной даже мурлыкал…