— Ты, ты… Живой!.. — бессвязно твердила она, не в силах разжать руки. — Чуть не умерла без тебя.
Сам Пашин так растерялся, что не мог вымолвить ни слова. А друзья-товарищи, разобравшись наконец, в чем дело, весело посмеивались.
— Вот так встреча!
— С огоньком.
— Тут, брат, крепкая любовь. Видно, и свадьба не за горами.
— Ладно, чего мешать, пусть милуются…
Даже Голев крякнул от удовольствия и, посмеиваясь в усы, пошел прочь. За ним, не сговариваясь, последовали и другие.
Пашин наконец, опомнился и обрел дар речи.
— Оленька, постой же… Что такое?.. Да разве можно так?
— Прости, чуть не умерла от радости.
Она оглянулась и только теперь увидела, что бойцы отошли далеко в сторону, оставив их наедине.
— Постой, иди сюда, — потащила она его в палатку.
Еще более смущаясь, он последовал за нею. Но едва он шагнул за полог, как Оля снова бросилась ему на шею.
— Ты знаешь, как люблю тебя! Нет, ты скажи, любишь? Нет, ты не сердишься? Нет, скажи… — Глаза ее, еще мокрые от радостных слез, горели и светились таким чистым Огнем, что Пашин снова потерял дар речи, только лишь крепче обнимал девушку.
У палатки снова послышались голоса солдат, и Пашин невольно отпрянул от Оли.
— Оленька, я ухожу, милая… Я должен доложить обо всем командиру… Скоро вернусь!
К полудню белесые облака опустились низко к земле, осыпая ее мелким февральским снегом. Порывистый ветер снова погнал колючую поземку, завивая снежные вихри.
Полк Щербинина перебирался в Шандеровку. Румянцев вел свою роту за разведчиками Пашина прямо через Бойково поле. Бойцы спускались по отлогим скатам комаровской высоты, и перед ними шаг за шагом открывалось поле вчерашнего побоища.
На ровном, слегка заснеженном пространстве, в балках и оврагах, в кустарниках и на дорогах — всюду, где останавливался взгляд, трупы и трупы убитых немцев. Уйма разбитой и брошенной техники: минометы и орудия, помятые гусеницами танков; опрокинутые брички и повозки, разнесенные снарядами в щепки; покалеченные остовы сгоревших машин, еще дымящиеся танки, готовые взорваться каждую минуту; брошенные батареи, зарядные ящики, бесчисленное количество патронов и гранат, всяческого снаряжения, продовольствия, фуража.
Среди кустарника, опаленного залпами гвардейских минометов, много трупов эсэсовцев. На их рукавах еще сохранились вышитые надписи «Викинг» и «Валлония». Плотные цепи эсэсовцев вчера дважды остервенело бросались на позиции Жарова и оба раза были опрокинуты картечью, уничтожающими залпами минометов и пушек, кинжальным огнем пулеметов, неумолимыми очередями автоматов.
Среди убитых немало солдат из дивизии Дарлица, с которой приходилось встречаться еще в Богуславе. Солдаты оборваны и истощены до последней степени. Эсэсовцы, наоборот, одеты тепло. Эту разницу Румянцев заметил еще вчера, отправляя в тыл пленных. Эсэсовцы почти все имели по две шинели, из-под которых торчали женские платки, свитеры, какие-то жилеты. Якову запомнился один «валлонец». Он ударил пленного пехотинца в лыжном костюме из тонкой замусоленной фланели. Румянцев подошел к эсэсовцу и смерил его уничтожающим взглядом. Тот трусливо вобрал голову в плечи и часто заморгал воспаленными глазами. Костлявое лицо его с сухим и горбатым носом передернулось, губы задрожали, как в лихорадке.
— Сними с него одну шинель! — приказал Яков пехотинцу, указывая на «валлонца».
Пленный перепугался.
— Снимай! — грозно потребовал Румянцев.
Пехотинец несмело начал раздевать эсэсовца…
Ветер гнал сейчас по полю обрывки каких-то бумаг и карт. Неподалеку разбитые штабные машины, железные ящики и сейфы с документами. Куда ни глянь, всюду поверженная техника врага, застывшая в немом оцепенении.
— Вот место нашей вчерашней контратаки, — указал Глеб на участок поля, усеянного трупами в зеленых шинелях, беспорядочно заваленного оружием, ящиками с боеприпасами, разбитыми повозками и разнообразной техникой.
— Хотите видеть, что такое эсэсовцы, поедемте к той колонне, — указал Глеб чуть в сторону.
Тревожно похрапывали кони. На машинах обожженные трупы в остатках обгоревшей формы.
— Они везли с собой раненых, — пояснил Глеб. — А начали мы контратаку из лесу — изуверы облили машины бензином и подожгли. Ни нам, дескать, ни вам.
— Вот негодяи! — возмутился Яков.
Горячая струя пуль неожиданно просвистела у самого уха. Вскинув автоматы, бойцы сразу же ответили огнем и тут же отскочили в сторону за остовы разбитых машин.
— Бродячие одиночки, — произнес Глеб. — Жаль, нет времени: ни за что не простил бы.
— Далеко не уйдут, — ответил Румянцев. — Там уже прочесывают лес подразделения охраны тыла. Бойцы-чекисты навсегда отучат бандитов разбойничать.
Дальше началось поле, где врага стиснули танки, где его добивала артиллерия, где на гитлеровцев навалились казачьи части. Здесь бесславно полегли многие полки и батальоны штеммермановского войска.
Повстречалась колонна пленных. Все небриты и оборваны, с осунувшимися лицами и воспаленными глазами. Тащатся устало и хмуро, втянув голову в плечи и со страхом поглядывая по сторонам. Яков попробовал сосчитать. Насчитал до семисот и сбился. Такую же колонну отправил вчера Жаров.
Вот и Джурженцы. Их не узнать. Горьким запахом дыма и гари веет отовсюду. Местами еще курятся пепелища подожженных немцами хат, дымят догорающие «пантеры» и «фердинанды».
На пути в Шандеровку пришлось задержаться у неширокого ручья. Саперы спешно наводили мостик, развороченный танками, и выискивали мины. Используя щупы и миноискатели, они шаг за шагом проверяли дорогу и ее обочины. На снегу лежала машина с развороченным кузовом. Как выяснилось, она подорвалась у самого мостика. Саперы обнаружили несколько противотанковых мин и, обезвредив их, сложили в сторонке.
Навстречу подошла грузовая машина. За рулем сидел офицер, а из кузова выглядывал пленный немецкий солдат.
— Где вы его поймали? — поинтересовался Румянцев.
— Сам пришел, — открыв дверцу, усмехнулся казачий офицер. — Это денщик Штеммермана.
— Командующего окруженными? — изумился Яков.
— Фью-ю!.. — даже присвистнул Глеб.
Из кабины грузовика выпрыгнул еще один офицер, и Румянцев сразу узнал подполковника Савельева из штаба армии, того самого, что был парламентером в Стеблеве, когда вручался ультиматум окруженным.
— Возили опознать труп генерала, — поздоровавшись, сказал Савельев. — На окраине Шандеровки обнаружили.
— Ну и что? — здороваясь с ним, заинтересовался Румянцев.
— Опознал. Он самый. Да при нем и документы были. Это для верности.
— И Штеммермана везете?
— Вон в кузове, — кивнул головой офицер, указывая на машину. — Хотите взглянуть?
Румянцев с Соколовым легко перемахнули за борт и хотели уже взглянуть на труп, как со стороны Шандеровки подкатил легкий вездеход. Заглушив мотор, шофер остановился около грузовика, и из машины вышел статный военный в летном шлеме и ладной куртке с серым каракулевым воротником. Погонов на куртке не было. Румянцев пригляделся. Высокий, открытый лоб. Твердый взгляд. Властное, волевое лицо.
Савельев сразу узнал командующего фронтом. Но не успел он подбежать к генералу, как Конев сам обратился к казачьему офицеру:
— В чем затор?
Солдаты и офицеры вытянулись в струнку.
— Мины, товарищ генерал…
Торопливо подбежал молодой командир саперов и стал докладывать. Осмотр заканчивается, и скоро можно ехать.
— Хорошо, обождем, — тихо сказал Конев и, обернувшись к офицерам у грузовика, спросил: — А вы куда едете?
— Сопровождаем труп генерала Штеммермана, — за всех ответил Савельев.
Генерал приблизился к машине. Глеб поспешно откинул борт, а Яков до пояса приоткрыл труп Штеммермана.
Конев с минуту молча глядел на него. Вот он, командующий окруженной группировкой, человек, поверивший в обещанную Гитлером помощь и не внявший голосу разума, когда ему предложили капитуляцию. И чего он только не делал, чтобы спасти обреченную группировку! Грозил и уговаривал, взывал к солдатской чести и обманывал, брал с солдат «подписку о стойкости» и спаивал их перед атаками, молил о выдержке, о доверии, о любви и преданности фюреру, обещал чины и награды и безжалостно губил их в бессмысленных контратаках. Нет, ему недоставало одного — мужества пойти против течения. И вот расплата! Впрочем, есть у него и свои достоинства. Этот хоть пал на поле боя, разделив участь своих солдат, а не бежал, как другие, позорно бросив свои войска.