Вот он вскочил, вот бросился бежать. Он едва ли понимал, где бежит, хотя проходил по этим коридорам уже сотни раз. Он пребывал в таком состоянии, что едва ли был способен понять, что это его окружает. Он видел какие-то стены, повороты туннелей, но значимым было теперь только одно — убежать от этой темноты, которая все больше и больше сгущалась; убежать и от тех «хороших», которые теперь уж его точно не простят — вырваться на какое-нибудь поле; повалиться там в глубокий сугроб, да и замерзнуть — но только бы вырваться от этого ужаса!

Он и сам не заметил, как вырвался в главную залу, как пробежал возле горящего пламени, как налетел на какой-то шкафчик, перевернул его, и как сам упал, и поднялся — ничего этого он не заметил — пребывая в состоянии бредовом. Вот и главная дверь, на которой, вместо некогда жутко тоскливого лика Луны пылало теперь радостным златом Солнце. Эта дверь приветливо, словно отпускающие дружеские объятия распахнулась, и выбежал Сикус на двор.

С глазами темными, полными душевного страданья бросился он к воротам, которые стояли распахнутыми. Не останавливаясь, ворвался он в смертный холод, который испускали из себя окружающие дом стены. Он был в домашней, легкой одежде, однако, в первые мгновенья даже и не заметил этого — душевная мука была куда сильнее смертного холода…

Вероника довольно долгое время шла в таком кромешном мраке, что, если бы не сидящий на ее плече Ячук, который словно маленький розовый фонарик высвечивал контуры ближайших мрачных стволов, и извилистые, змеями вздыбленные корни — так она бы давно уже сбилась с той маленькой, ледовой тропинке, по которой шла. Надо сказать, что для обратной дороги, которую ей предстояло пройти уже без Ячука, она выбрасывала пшеничные зернышки — предварительно несколько часов пролежавшие возле солнечного костра; и сияющие теперь, за ее спиною, словно маленькие дырочки в черном полотне, за которым полыхал яркий летний день.

Но, по мере того, как они отходили от сердца леса, древесные стволы становились более редкими, и ветви сплетались уже не так густо, и, между ними, уже не двигалась та причудливо-живая тьма. Появлялся хоть какой-то, темно-серый цвет, и в нем уже можно было различить черные контуры стволов и корней; здесь было уже не так холодно, как в «сердце»; хотя, кое-где, лежали даже маленькие сугробы, пробившегося, между ветвей снега. С каждым шагом затухал и свет вокруг Ячука, и, наконец, он стал таким же темно-серым, как и окружающий его морозный воздух.

— Ну, вот скоро уже и расставаться. — произнес он, не к кому в общем то не обращаясь, но Вероника, погруженная до того в свои грезы, вскинула голову, и проговорила:

— Да. А что — чувствуешь что-то неладное?

— Да — нет. — постарался повеселее пропищать маленький человечек. — Наоборот, все будет хорошо — скоро Эллиор должен вернуться.

— Хорошо бы. — вздохнула Вероника. — А вот мне, как-то нехорошо на сердце; беду какую-то чувствую, и близка беда. Точно та жизнь, которой мы все эти годы жили, оборвется совсем скоро — все изменится, перевернется. Вот сколько раз я тебя так провожала, а никогда раньше не чувствовала, что — это вот в последний раз. Что этого уже не будет; но так все измениться, что с тоскою нашу прежнюю жизнь вспоминать стану. Уж и не знаю, что за день сегодня такой… Слушай — быть может вернемся сейчас? Ты завтра пойдешь…

— Да уж нет. Что на тебя нашло такое не пойму. Может из-за рюкзака моего такие волнения? Ха-ха! Да уж — рюкзак сегодня, действительно тяжелее, чем обычно — ну, ничего, справлюсь — тут тебе волноваться нечего!

И Ячук негромко запел какие-то веселые песенки своего, уже мертвого народа. Вероника пошла быстрее, однако, прошло не менее получаса, пока она не вышла на лесную опушку. Здесь выглянула она из того мира, где веками был лишь угрюмый мрак, в тот мир, где хоть иногда проглядывало солнце.

Но теперь был поздний вечер, почти ночь. Из мрака выступало заснеженное поле, кое-где вздымающееся холмами — точно огромными сугробами. Снег падал, но падал несильно, плавно кружил, и лишь порывы ветра поднимали в нем волнение, кружили снежинки в стремительных хороводах.

Верстах в трех к востоку на фоне темного неба, выделялась своей мертвенной чернотою высокая, кривобокая башня, похожая на многоглазого великана — это красными углями пылали ее окна-бойницы. Даже и с такого расстояния, порывы ветра доносили время от времени разрывы орочьей ругани — в башне, как всегда происходила попойка, и драка…

Ячук соскочил с плеча Вероники на снег, и, ударивши по нему ногою, с мягким шелестом, взметнул легкое, рассыпчатое облачко.

— Ну, вот. — улыбнулся он. — Снег только недавно выпал — посмотри какой легкий, будто еще в воздухе летит! Пройду, стало быть, без всякого труда! Вот добрый знак! Ну, не поминай лихом! Встретимся через неделю! И тогда у тебя настроение будет много лучше, нежели сейчас!..

Он повернулся было уходить, но Вероника остановила его, в некоторой нерешительности, и в сильном смущении (что редко с ней случалось), она проговорила:

— Быть может, все-таки, вернешься?

— Так, ведь, решили уже…

— Ну, хорошо, хорошо. Тогда подожди еще… Возьми тут одну вещь и передай… ты знаешь кому…

Тут девушка достала из кармана аккуратно сложенный платочек, от которого исходил легкий запах цветов, и было видно, что вышиты там, золотистыми буквами какие-то слова. Что-то очень нежное, что-то светлое было в этом платочке.

Ячук молча принял этот подарок, положил его в свой кармашек; и уже без улыбки, и даже с некоторой печалью, молвил:

— Я обязательно передам, и… еще расскажу стихотворение.

— Ах… Сикуса… Да — то хорошее стихотворение; но, лучше другое расскажи. Нет… -

Тут она замолчала, смутилась, и румянец больше прежнего разгорелся на щеках ее, наконец она тихо-тихо, почти шепотом, молвила:

— Стих этого Сикуса ты для всех расскажи; ну а для него, для одного, ты иные строки пропой:

Но тут Вероника остановилась, и совсем тихо, видно, сильно смущаясь, прошептала:

— А, в общем то, и не надо это ему петь. Песенка… я ее, честно говоря, тоже от Сикуса слышала… Дальше и не помню…

— Обязательно, обязательно передам ее. — заверил девушку Ячук, и послав воздушный поцелуй, быстро пошел среди снега.

Много снега еще не навалило, ибо только недавно прошел первый снегопад, и впереди еще была долгая-долгая зима. Тем не менее, снег доходил маленькому человечку до головы, и не легко бы ему пришлось, даже несмотря на рыхлость этого снега — однако белая стена сама расступалась перед его грудью и закрывалась за спиною. Выходило так, что лишь голова его показывалась над поверхностью, и заметить со стороны его было практически невозможно.

Вероника простояла еще довольно долгое время на месте; и, когда Ячука уже не стало видно, все стояла, смотря в ту сторону, куда он ушел.

Губы ее тихо шевелились и тающие на них снежинки могли слышать такие слова:

— А все-таки, наша прежняя жизнь уже оборвалась. Прощай, Ячук…

Она, все-таки, простояла еще некоторое время — недвижимая, не в силах оторваться, от этого темного заснеженного поля; от проступающих на западе исполинских Серых гор.

Но вот очередной и, довольно сильный порыв ветра налетел со стороны орочьей башни, принес в себе грубый, пьяный хохот, ругань — разрушил то печальное, что охватило Веронику, и вот девушка, вздохнувши, повернулась и пошла обратно в глубины черного леса.