— … Затем я решил, что ты вышла и пошла вон туда, — прошептал он. — Я не мог отличить твоего дыхания от дыхания листьев. Я чувствовал тебя такой недосягаемой для всего этого. Я хотел…

Вращающиеся круги воронки становились все уже.

«Почему я сказал решил?», — спрашивал он себя во все убыстряющемся ритме.

Словно ожившая статуя, Лала поднялась и пошла к ореховому дереву. Он последовал за ней. Она сказала:

— Я подумала, что ты, наверное, был здесь. Так все и произошло, поскольку нашей судьбой предрешено, что это произойдет.

— Кто же ты?

— Я — женщина, которую преподнесла тебе Саломея. Может быть, я — дерево, которое ты искал.

Ореховое дерево укрыло их всей свежестью ночи. «Кто знает: на краю каждого вожделения может находиться та или иная Лала», — разве не так говорила она?

Перед ним возникли поры мраморов с твердым сверканием и ее кожа, распалившаяся на солнце.

— В ту ночь, — сказала еще Лала, — я поняла, как сильно она тебя любит. Я почувствовала это даже здесь.

Рука ее порывисто упала и сжалась в кулак на животе.

Стратис обнял ее за талию со всем отчаянием преследуемого. Высокая дуга изогнулась и отбросила его назад. Он посмотрел на тень дерева вокруг нее, как присматриваются к огороженному клочку земли. Она глубоко дышала и дрожала, словно молодой кипарис:

— Нас обнажили, разъярили и заперли здесь внутри. Еще и теперь нас распаляют. Посмотри на мои соски…

Голос ее был воздушен:

— …Мы дошли до самого края. Нам больше ничего не осталось… Теперь ты действительно будешь бороться с ней — кто выдержит дольше.

Они посмотрели, примерились и набросились друг на друга.

Понедельник

Послезавтра я уезжаю к Бильо. Единственный человек, с которым у меня возникла потребность попрощаться, — Николас. Сегодня вечером мы ужинали вместе в Каламаки.[152] Он был не в настроении. Материальные трудности? Другие печали? Легко он не признается.

На обратном пути мы дошли до Эдена.[153] Море было теплое и спокойное. Корабли, расшитые всеми огнями, скользили до самого горизонта и исчезали.

— Несправедливо не то, что жизнь такая, какая она есть, но то, что она должна быть такой, какая она есть, — сказал Николас.

Я не ответил. Он засмеялся:

— Кажется, я сказал слишком много «есть», — и сразу же добавил: — Тебе никогда не случалось видеть кораблекрушения?

— Нет.

— И мне тоже. Однако недавно я слышал одну историю. Человек, который ее рассказывал, был холодно рассудочный, деловой, без особой чувствительности и душевных метаний. Уравновешенный, как им и нравится.

Николас засмеялся и продолжил:

— «Возвращался я из Южной Америки с грузовиком компании, — рассказывал он. — Была глубокая ночь. Я проснулся от необычного шума, быстро оделся и поднялся на мостик. Капитан был там. Он сказал, что мы получили сигнал бедствия с пассажирского судна и идем на помощь. Я отошел в сторону, чтобы не мешать ему заниматься делом. Уже начало светать. Над морем стоял густой туман, был полный штиль. Вскоре я увидел почти под самым нашим носом огни большого корабля, благодаря которым в тумане смутно просматривались его очертания, занимавшие странное положение. В то же мгновение все вокруг объял душераздирающий вопль, состоявший из множества человеческих голосов. Словно безжалостно избивали целую стаю собак. Проходивший рядом невыспавшийся моряк проворчал: „Такой штиль, а так вопят. Если бы я был морем, мне это показалось бы странным… Ядрена мать!“ Мы оказались единственным подоспевшим кораблем. Нам удалось спасти две шлюпки, по сорок душ в каждой — все остальные утонули».

На остановке ожидал пустой автобус.

— Поехали на трансокеанский, — сказал он угрюмо и прежде, чем мы тронулись с места, тихо добавил: — Вот что ужасно: это спокойствие вокруг и эти готовые раздаться вопли, словно людям предстоит пойти ко дну.

Я не знал, о чем он думал, а спрашивать не хотел.

Я проводил его до самого дома. Больше мы не говорили. Его горечь завладела и мной. Желая ему доброй ночи, я взял его за руку.

Он снова засмеялся и сказал:

— Будь я морем, мне это показалось бы странным… Эх!.. Спокойной ночи и счастливого пути, Стратис.

Среда, праздник Богородицы

(в открытом море)

Отплыли мы в шесть вечера. Море спокойно. Тем не менее, пароход покачивает. Мне сказали, что у него нет балласта: его продали. Равным образом, должно быть, продали и кресла из столовой, которые заменили обычными стульями из кафе.

Я попал на самый затяжной рейс, как это со мной иногда случается, — так называемый «бесплодный рейс».[154]

Я смотрю на берег. По мере того, как наступает вечер, море утрачивает свой цвет: оно сизое. Рядом беседуют двое. Один из них — молодцеватый тип в легкой соломенной шляпе, опущенной до глаз, с седыми волосами и седыми усами, подстриженными на американский манер. Другой — молодой парень, хорошо одетый, с хорошими манерами, держит в руках французские журналы. По-гречески он изъясняется с трудом.

— Ты знаешь французский?

— Вынужден знать. И это не из снобизма. Так разговаривать и писать на иностранном языке легче.

(Они читают журнал. Юноша объясняет «La page d’amour».[155])

— В Египте есть красивые женщины?

— …Разврат…

— Да, ну!

— …Красивые пейзажи… Смотришь на Нил — он весь из серебра, нигде египетского пейзажа.

— Да ну! Лучше, чем здесь?

— …

— Горы есть?

— Нет.

— А так свежо бывает?

— Да. Но при этом и влажно… Посидишь немного — и встаешь совсем мокрый.

— Ну так что же?

У меня с собой «Одиссея». Я читаю:

Моложе, красивее, выше после того, как прошли через превращение в свиней. Может быть, прав был Лонгоманос, когда объяснял величие Кирки?

Скалы Вульягмени[157] показывают свои красные десны. Море теперь совершенно белое, ощущения синего почти нет. На корабле ударили в колокол. Я посмотрел на него. Там надпись: «LA JOYEUSE 1880». Восемь часов.

Солнце уходило на закат. Задержалось на мгновение, словно ноготь, над горой Эгины,[158] а затем стало складкой на шелковой бумаге. На пыльных улицах Афин, должно быть, уже стемнело. Присутствие человека странно: иногда мне так неспокойно уже от одного нашего существования.

Ночь

Мы сделали остановку. Электрический свет простирается у подножья горы. Парень с французскими журналами и прелюбодействами сходит. Из лодки его зовет мать:

— Яннакис![159] Сынок!

Народная песня — ни дать, ни взять.

Четверг, рассвет

Ночь я провел на капитанском мостике, в корабельном кресле, пропахшем табаком и смолой. Было ненастье. Словно жатва. Словно рассвирепевшая стая диких уток. Подняли кливер. Образы, образы на этом полотнище, за образами — свист ветра, а еще дальше — слабый голос Николаса.