И вот наступил день, когда улыбка, движения твои стали естественными. Я, наконец, увидел, какая Аленушка на самом деле.

Ты вприпрыжку убежала на кухню, крикнула оттуда:

— Проголодались? Сейчас будем ужинать!

Иришка потащила меня в комнату.

На нашу шумную возню, на перемену в дочери Анна Семеновна смотрела настороженными, немного удивленными глазами.

За ужином Ириша сидела у меня на коленях, и сколько ты ни уговаривала, ни приказывала ей сесть на свое место, всегда послушная Иринка на этот раз не подчинилась. Она отказалась и от своей тарелки, мы с нею ели из одной.

— Корми меня, — потребовала Ира, хотя ее давно уже не кормили с ложки. И я кормил ее. А она кормила меня…

Когда пили чай, она по очереди угощала из своей ложечки вишневым вареньем: себя, меня, маму.

Было светло, тепло, весело, уютно. Я был нужен там…

…Снег за окном все идет, обряжает Москву в белый пушистый убор.

Почему иные воспоминания так дороги нам?.. События давно канули в прошлое, им никогда уже не повториться въяве, а ты вспоминаешь все до мельчайших подробностей снова и снова… То, что связано с Аленушкой, стало для меня уже неким эталоном человеческих отношений. Это от нее заразился я жаждой Настоящего, с тех пор меня другое уже не может устроить. А вот с Диной не получается почему-то… Что-то легковесное в наших отношениях так и осталось. Как ни старался их «заглубить» — не получилось. Теперь я это вижу. Я невольно все чаще сравниваю Дину с Аленушкой. Вернее, наши отношения.

А говорят, сравнивать — нехорошо. Это-де оскорбительно для тех, кого сравнивают.

Но ведь человек просто не может не сравнивать. Ведь, по существу, все наши понятия, наши представления об окружающем мире — весь процесс познания — продукт сравнений. Лишь благодаря сравнениям мы отличаем полезное от вредного, сладкое от горького, прекрасное от гадкого. Понятия добра и зла, благородства и подлости, наши симпатии и антипатии, привязанность и неприязнь, наконец, ненависть и сама любовь — результат сравнений. Выбор невесты или жениха — тоже плод сравнений наших: выбирая, сравниваем! И потому ханжа и лицемер тот, кто говорит, что сравнивать — нехорошо. Другое дело — ч т о  сравнивать, по каким, так сказать, параметрам. Разумеется, если, скажем, кто-то сравнивает двух женщин только по их ножкам да персям… Но, положа руку на сердце, какой муж не сравнивал свою жену с другими и по этим «параметрам»!.. Я знаю, и меня с кем-то, в чем-то сравнивали Дина, Топоркова, Аленушка… И я сравнивал. Дину с Аленушкой. И с Надей Топорковой.

В следующий раз я вырвался в увольнение перед самым отъездом на стажировку. Прихожу к ним, а Ира лежит в кроватке с температурой: простудила горло. Она так обрадовалась мне!.. Тогда я впервые испытал нечто, что, наверно, и есть отцовское чувство. У нее в глазах светилась такая неподдельная радость! И я был благодарен этой крохе за то, что нужен ей. Мы сидели с Аленушкой рядом, совсем близко, наши колени касались… Но здесь, у Иришкиной кроватки, нас это почему-то не смущало.

А вот с Диной мы ни разу у Сережки так не сидели. Хотя он — родная кровь нам обоим. Ей этого почему-то не нужно было. Ей почему-то все равно, склонился я вместе с нею над кроваткой или нет. А Аленушке было не все равно. Я знаю. Ей было хорошо. Ей это было нужно. Над нами тогда зародилось и витало какое-то очень важное — таинственное и миротворное — единение. Я думал, что такое единение всегда неизбежно возникает между мужем и женой, когда у них появляется ребенок. Как я хотел, чтобы оно возникло у нас с Диной! Но оно так и не возникло. У нее почему-то не было в этом потребности. А я хотел, чтобы у нее — женщины, матери моего сына — зародилась потребность в таком единении.

Вот оглядываюсь назад и впервые так отчетливо понимаю, что мы с Диной ничего друг другу не дали. Мне горько это признавать, но мы ни в чем так и не обогатили друг друга. Ни в чем не стали лучше от того, что мы вместе. Мы так и остались — каждый сам по себе. Если б не Аленушка, возможно, и не знал бы, что между двоими может быть по-другому; считал бы наши с Диной отношения вполне естественными. С Аленкой я, по сути, виделся всего несколько раз. А какой глубокий след оставила она в душе моей. На всю жизнь. А ведь если разобраться, в ней ничего нет особенного. Просто она хотела обыкновенного, человеческого счастья. И знала ему цену. Научила этому и меня. И за это ей — вечная моя…

«Настоящее» — вот то единственное слово, с которым ассоциируется в моем сознании все, что связано с Аленкой.

…Нет, не было у нас с Диной той глубинности отношений. Сначала думал, она придет со временем. Не пришла…

…На вокзале рядом встать побоялась.

Ох, и длинна ты, ночь больничная. Чего только не передумаешь.

На улице уже не кружатся снежные хлопья, ветер сыплет в оконное стекло мелкой крупой. Людей на тротуарах не видно, даже машины угомонились. Ложусь в постель. Володя тоже не спит: ворочается, вздыхает.

— Ты чего не спишь? — спрашиваю шепотом.

— Скоро Новый год. Что бы придумать такое? Сестрам, врачам сделать бы что-нибудь приятное.

— Я уже надумал. Только не знаю, реально это или нет.

— А что?

— Хочу сделать новогоднюю стенгазету.

— Ты ж делал уже стенгазеты.

— Э-э, нет. Я хочу сделать такую, чтоб это действительно был подарок. Для этого много нужно. Я уже несколько ночей обдумываю. Будешь помогать?

Володя хмыкнул: спрашивает еще!

Завтра пойду к профоргу договариваться.

Днем разыскал профорга — высокую пожилую женщину, крашенную под блондинку. Она не возражает против новогодней стенгазеты. Но когда я показал список, что для этого нужно, да вдобавок сказал, что в палате нельзя делать (пропадет эффект внезапности), надо бы где-нибудь в кабинете, — она усомнилась в искренности моего намерения.

— А зачем вам елочные игрушки? Вы что, на стенгазету думаете их вешать?

— Я их истолку и сделаю заголовок.

— Делали бы обыкновенную, без всяких там фокусов.

— Обыкновенную вы и сами состряпаете. А я такой шедевр выдам — вся Москва сбежится смотреть. А вам, может, благодарность объявят.

— А где ж я возьму для вас отдельный кабинет?

— Ну что ж, если вы не можете, тогда я сам постараюсь. Меня осенила идея.

Однажды врач попросила сделать для нее на ватмане несколько таблиц. У нее маленький кабинет, там я и работал. Работой она осталась довольна и говорила, что считает себя должницей. Ну что ж, долг платежом красен. Я разыскал ее, объяснил, в чем дело, и она без слов дала мне ключ от кабинета. Другой врач, которому я писал для диссертации таблицы, принес три листа отличного ватмана. И я приступил к работе.

7

Навстречу по коридору идет Зина, она несет письма.

— Мне есть?

— Есть. И Боровичку вот. Официальное! — подает конверты. На одном из них — фиолетовый штамп.

— Ух ты! Академия медицинских наук! Уж не жалобу ли Боровичок накатал?

На другом конверте узнаю почерк матери. Как все малограмотные, она пишет большими корявыми буквами, адрес едва вмещается на конверте. Письма ее всегда обстоятельны, только без единой запятой. И вдруг — строчка… Несколько слов! Дойдя до такой строчки, я вдруг отчетливо вижу ее, вижу даже, какое выражение лица было у нее, когда она писала эти слова.

Тут же, в коридоре, вскрываю конверт, читаю: