На перевале было много снега, Фукаку-са устал, и Андрей отвлёкся от книги. Устали и без того усталые и воспалённые глаза. Андрей отпил воды, покашлял болезненным кашлем, ещё попил и глянул в овал иллюминатора. Но увидел он там только нечёткое своё отражение. Тогда он выключил лампочку над собой, снова взглянул в чёрный овал, прильнул к нему и увидел звёзды. Много звёзд. Неподвижное, звёздное небо. То, что он летел с огромной скоростью, было только знанием. А то, что он видел, говорило об обратном. Ровный гул в ушах, звёзды перед глазами — неподвижность.

Перед тем, как дойти до перевала Фукаку-са останавливался в одиноком маленьком домике в горах. Старик, хозяин этого домика, приютил, обогрел путника, разделил с ним скудную свою пищу и под завывание ветра и треск огня в очаге поведал какие-то свои истории и путаную историю Горной ведьмы, обитавшей за перевалом. Андрей смотрел на звёзды, вспоминал прочитанное и думал, что всё-таки это чертовски здорово сидеть у огня в уютном доме с собеседником или даже одному. Приятно и спокойно слушать вой ветра в трубе и за окном, знать, что далеко вокруг только снега и снега. Чтобы в доме было вдосталь еды. Пусть простой, но вдосталь. Чтобы была в доме библиотека, чтобы было чем топить печь.

Воображение рисовало маленький, совершенно занесённый снегом домик в лунном свете. За домом темнел лес, тускло светилось замёрзшее окошко с рамой крест накрест, из трубы к звёздам вертикально поднимался белый дымок. Домик был совсем-совсем не японским в этой воображаемой картине. Хотя Андрей мог бы нарисовать себе и японский домик. Он видел достаточно японских фильмов и передач о Японии. Маленький домик, приподнятый над землёй, как на ножках, бумажные стены, круглые, покачивающиеся на ветру фонарики, снег на крыше. В каком-то таком доме должен был укрыться от стужи и ветра Фукакуса. Но Андрей представил себе деревянную избу с дымком из трубы и окошком.

Он сидел в этом домике у огня. У открытого огня. У некого камина.

О камин в избе Андрей и его воображение споткнулись. Получалась неувязочка. В избе должна была рисоваться печка. Но Андрей помнил, что открытого огня, у которого можно сидеть и греться, от печки не дождёшься. Настоящей печи в живую Андрей никогда не видел, в настоящей избе не бывал, но, конечно же, из разных источников знал, как выглядит и то и другое.

К печке не хотелось. Хотелось именно к камину, которого в избе быть не могло.

Камины Андрей видел и не раз. В загородном доме дяди Серёжи был большой беломраморный камин. Дядя затапливал его, когда собиралась в его доме компания. Но этот камин был такой большой, что когда в нём горел огонь, рядом было трудно находиться из-за жара. Дядин камин был парадный, роскошный, но неуютный. Своего загородного дома или дачи ни у Андрея, ни у его родителей не было. Но на разных подмосковных дачах друзей и знакомых Андрей бывал. Там он видел разные камины — маленькие, большие, красивые и некрасивые, закопчённые или чистые и совсем не используемые. В каких-то ресторанах и залах гостиниц Андрей тоже видел камины с настоящим огнём или электрическим обогревом, или камины газовые. Только ни к одному известному камину Андрею не хотелось.

Хотелось к какому-то хорошему, точнее, идеальному камину. Камину из английских романов, фильмов, из фантазий и представлений о чём-то сугубо английском. К тому самому камину, у которого сиживал Шерлок Холмс. И чтобы обязательно удобное кресло, можно даже кресло качалку, и непременно плед. И плед не такой, какой ему дала усталая стюардесса, а настоящий.

На пледе его мысль снова затормозила. Он понял, что у него никогда в жизни не было пледа, который можно было бы назвать настоящим. Никакого пледа у него не было. А уж настоящего, то есть этакого тёплого, клетчатого, уютного тем более никогда.

Андрей много раз слышал от друзей и подруг, мол, хорошо было бы сбежать от всего-всего, сидеть у камина и кутаться в плед. Некое желанное спокойствие для них, да и для Андрея в том числе, ассоциировалось со словом плед. Как только заходил разговор об отдыхе, комфортном безделье, о чём-то прямо противоположном суете столичного бытия, которое принято было ругать и на которое сетовали чаще всего, как тут же кто-нибудь говорил слово «плед». Не было более типичного и расхожего образа спокойствия и тихого счастья.

Андрей подумал об этом, представил себя и каких-то своих друзей в креслах и пледах, попытался прикинуть, сколько они и он смогут так просидеть, хоть у камина, хоть у печки, и усмехнулся второй раз. Он усмехнулся и закашлялся, прикрыв рот кулаком. Но часть чёрного овала иллюминатора запотела от его кашля. Образ одинокой избушки, потрескивающего огня, ветра в трубе и за окном исчез, рассеялся. Андрей оторвался, отклонился от иллюминатора, и гул летящего самолёта стал снова просто гулом.

Где-то впереди, в начале салона захныкал ребёнок. Обычно в подобной обстановке детский плач Андрея раздражал, а тут скорее наоборот. По звуку он не смог определить, хнычет мальчик или девочка, но то, что ребёнку около года, он, на основе своего отцовского опыта, определил. Ребёнок плакал недолго, видимо, толком даже не проснулся. Но короткий и негромкий этот плач сообщил всему сонному воздуху в летящем сквозь студёное, чёрное небо самолёте что-то домашнее, что-то безопасное и житейское.

Андрею вдруг так захотелось немедленно взять градусник, вставить его под мышку и узнать, какая у него температура. То, что температура высокая, он не сомневался. Но вот какая? Ему захотелось это узнать. В самом градуснике уже было какое-то лечение, какое-то начало избавления от недуга. Что-то хорошее было в нём. Ему остро захотелось домой, к маме, которая конечно лучше всех знает, как надо его, Андрея, лечить.

Как часто в моменты усталости, замотанности, когда нужно было делать сразу много дел, а времени не хватало даже на одно, когда сразу и все не получалось и когда делать то, что сделать было необходимо ужасно не хотелось, Андрей думал, что ему хотелось бы поболеть. То есть, иметь для всех и для себя самого вполне уважительную причину ничего не делать, а лежать дома в постели ли на диване, смотреть телевизор, слушать музыку или читать. Но чтобы, при этом, болело только горло, да и не то, чтобы болело, а просто побаливало, и не более того.

То есть так болеть, как удавалось болеть только в школьные годы, когда воспалённое горло и повышенная температура избавляли его от необходимости ходить в школу. А необходимости туда ходить Андрей никогда не видел.

Теперь же никакая болезнь не избавляла его от беспокойств и обязанностей. Любая простуда даже такая, какая позволяла не ходить в Банк на работу только усложняла его жизнь. Приходилось много о чём-то договариваться и передоговариваться по телефону, кого-то о чём-то просить, много извиняться, что-то контролировать на расстоянии. А значит, лучше было не болеть вовсе. А когда ему казалось, что ему хочется похворать, на самом деле ему хотелось просто тишины, лени, безответственного безделья и того, что называется безмятежностью.

Соседка друг зашевелилась во сне и что-то тихонечко пробормотала. Андрей моментально захлопнул лежавшую на коленях книгу, быстрым движением сунул её на место и замер. Так он просидел секунд десять, а потом усмехнулся сам себе. «Чего это я, как воришка? Что тут такого? Ну почитал немножко… Извинюсь и поблагодарю», — подумал он, посидел немного, снова достал книгу и включил над собой свою лампочку.

Страницу, на которой прервалось чтение, он нашёл не сразу. Он оставил Фукакуса на заснеженном перевале. Андрей какое-то время листал книгу в поисках этого перевала, нашёл его и снова углубился в чтение.

Фукакуса миновал перевал. Горная ведьма появилась неожиданно. Собой она представляла древнюю старуху в лохмотьях и с палкой, на которую опиралась. Воображение нарисовало Андрею кого-то похожую на нашу Бабу-Ягу из наших фильмов и книжек, но с раскосыми японскими глазами.

Фукакуса вёл с ведьмой долгие и очень сложные разговоры. Ведьма всё же оказалась не просто старухой, а настоящей ведьмой. Она меняла обличия, и всё вокруг себя и Фукакуса меняла. То она представала перед ним в виде матери, а то в виде потерянной возлюбленной, которую, судя по всему, Фукакуса и разыскивал. Мать Фукакуса видел в поле среди высокой травы и цветов. Он бежал к ней и никак не мог приблизиться даже на шаг. Возлюбленная же ждала его в дивном саду, в котором на землю с деревьев падали белые и розовые лепестки. Фукакуса видел её, звал, тянулся к ней, но в лицо ему летели не лепестки, а снежинки. Возлюбленная не слышала его. Она сидела под деревьями на коленях, спина её была пряма, а голова слегка склонилась вправо. На шёлке её кимоно были белые и розовые цветы. Её трудно было разглядеть в дожде из белых и розовых лепестков, которые падали всё гуще и гуще. И вот Фукакуса уже потерял её из виду.