Тридцать семь лет я смотрю в огонь.

Веко подергивается. Ладонь

покрывается потом. Полицейский, взяв документы,

выходит в другую комнату. Воздвигнутый впопыхах,

обелиск кончается нехотя в облаках,

как удар по Эвклиду, как след кометы.

Ночь; дожив до седин, ужинаешь один,

сам себе быдло, сам себе господин.

Вобла лежит поперек крупно набранного сообщенья

об изверженьи вулкана черт знает где,

иными словами, в чужой среде,

упираясь хвостом в «Последние Запрещенья».

Я понимаю только жужжанье мух

на восточных базарах! На тротуаре в двух

шагах от гостиницы, рыбой, попавшей в сети,

путешественник ловит воздух раскрытым ртом:

сильная боль, на этом убив, на том

продолжается свете.

«Где это?» — спрашивает, приглаживая вихор,

племянник. И, пальцем блуждая по складкам гор,

«Здесь» — говорит племянница. Поскрипывают качели

в старом саду. На столе букет

фиалок. Солнце слепит паркет.

Из гостиной доносятся пассажи виолончели.

Ночью над плоскогорьем висит луна.

От валуна отделяется тень слона.

В серебре ручья нет никакой корысти.

В одинокой комнате простыню

комкает белое (смуглое) просто ню —

живопись неизвестной кисти.

Весной в грязи копошится труженик-муравей,

появляется грач, твари иных кровей;

листва прикрывает ствол в месте его изгиба.

Осенью ястреб дает круги

над селеньем, считая цыплят. И на плечах слуги

болтается белый пиджак сагиба…

Было ли сказано слово? И если да, —

на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льда

нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник

мысли? Помнит ли целое роль частиц?

Что способен подумать при виде птиц

в аквариуме ботаник?

Теперь представим себе абсолютную пустоту.

Место без времени. Собственно воздух. В ту

и в другую, и в третью сторону. Просто Мекка

воздуха. Кислород, водород. И в нем

мелко подергивается день за днем

одинокое веко.

Это — записки натуралиста. За —

писки натуралиста. Капающая слеза

падает в вакууме без всякого ускоренья.

Вечнозеленое неврастение, слыша жжу

це-це будущего, я дрожу,

вцепившись ногтями в свои коренья.

«Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки

вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки

богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,

откидывается на подушки и, включив заводного,

погружается в сон, убаюканный ровной песней.

Вот такие теперь мы празднуем в Поднебесной

невеселые, нечетные годовщины.

Специальное зеркало, разглаживающее морщины,

каждый год дорожает. Наш маленький сад в упадке.

Небо тоже исколото шпилями, как лопатки

и затылок больного (которого только спину

мы и видим). И я иногда объясняю сыну

богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки.

Это письмо от твоей, возлюбленный, Дикой Утки

писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне императрица.

Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса».

«Дорога в тысячу ли начинается с одного

шага, — гласит пословица. Жалко, что от него

не зависит дорога обратно, превосходящая многократно

тысячу ли. Особенно отсчитывая от «о».

Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли —

тысяча означает, что ты сейчас вдали

от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова

перекидывается на цифры; особенно на нули.

Ветер несет нас на Запад, как желтые семена

из лопнувшего стручка, — туда, где стоит Стена.

На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф,

как любые другие неразборчивые письмена.

Движенье в одну сторону превращает меня

в нечто вытянутое, как голова коня.

Силы, жившие в теле, ушли на трение тени

о сухие колосья дикого ячменя».

Я пил из этого фонтана

в ущелье Рима.

Теперь, не замочив кафтана,

канаю мимо.

Моя подружка Микелина

в порядке штрафа

мне предпочла кормить павлина

в именьи графа.

Граф, в сущности, совсем не мерзок:

он сед и строен.

Я был с ним по-российски дерзок,

он был расстроен.

Но что трагедия, измена

для славянина,

то ерунда для джентльмена

и дворянина.

Граф выиграл, до клубнички лаком,

в игре без правил.

Он ставит Микелину раком,

как прежде ставил.

Я тоже, впрочем, не в накладе:

и в Риме тоже

теперь есть место крикнуть «Бляди!»,

вздохнуть «О Боже».

Не смешивает пахарь с пашней

плодов плачевных.

Потери, точно скот домашний,

блюдет кочевник.

Чем был бы Рим иначе? гидом,

толпой музея,

автобусом, отелем, видом

Терм, Колизея.