Стоял я перед свечами и глаза мои так же блестели, но свечи были вперемешку с цветами, а глаза мои – вперемешку с шипами.

Закрываю глаза, чтобы не видеть смерть братьев моих, как их пытают и убивают.

Но была и другая причина, по которой я закрыл глаза – тогда я становлюсь как бы хозяином Мира, и вижу то, что очень хочу видеть.

Итак, став хозяином Мира, воззвал я к своему городу, чтобы он, и все его жители, и все его молитвенные дома предстали предо мной.

Я увидел каждого, приходившего на молитву – в каждом месте, где сидел и учился – он, его сыновья, зятья и внуки. Разница была лишь в том, что один молился в Старом бейт-мидраше, а другие – в остальных синагогах и бейт-мидрашах, но у каждого было там свое постоянное место.

כח

Расставив по местам каждого посетителя Старого бейт-мидраша, пошел я по остальным домам молитвы в моем городе.

И там я сделал то же самое, и предстал перед каждым человеком и перед каждым его сыном, зятем и внуком. Не пропустил я ни одного святого места и ни одного жителя. Не силою памяти сделал, но силою синагог и бейт-мидрашей сделал, ибо они предстают перед входящими, а входящие – пред Тем, кто делает их живыми после смерти. Я был среди них, будто настало Воскрешение из мертвых.

Велик День Воскрешения из мертвых.

Испробовал я каплю того Дня, вдруг очутившись среди погибших, но живых земляков, синагог и бейт-мидрашей. И если бы не онемел, то спросил обязательно: что говорят Авраам, Ицхак, Яаков и Моше обо всем, что выпало на долю этого поколения.

Я стоял пораженный и смотрел на земляков, а они смотрели на меня и в глазах их – ни намека на удивление. Все были грустны, кроме одного старика, на устах которого играло подобие улыбки. Мне показалось, что он шептал "АРИБЭР ГИШПРИНГЭН…" – "ПЕРЕПРЫГНУЛИ через этот мир печали". Это выражение встречается в "Беседах рабби Нахмана из Браслава"[51], где рассказывается об одном Лембергском магиде, который в минуту смерти щелкнул пальцами и сказал – "ухитрился таки я перепрыгнуть через этот мир печали". И по душе были эти слова рабби Нахману.

כט

Постепенно жители моего города стали исчезать.

Не стал я следовать за ними, ведь не способна человеческая мысль попасть туда, куда они уходили. А даже если и была бы способна, зачем мне их останавливать и сбивать с толку почем зря?

Остался я один и вернулся в дни юности своей, когда все были еще живы, когда Слава Святого, благословен Он, гремела в домах молитвы, когда старый хазан в Большой синагоге шептал "Швия ания" и не переворачивал страницы древнего молитвенника, на которых стерлись многие буквы от старости и слез многих поколений хазанов. Знал старый хазан наизусть все пиютим, да освятит Ашем его удел в Ган-Эдене, и Слава Всевышнего, вместе со Скорбью Израиля, возносилась из уст его.

ל

Напишу его портрет.

Высокий и прямой, с белой бородой, с глазами цвета голубоватых страниц Славутского махзора[52]. Голос был приятен и одежда чиста, только талит был старым и заплаканным. Хазан не снимал талит с головы всю молитву, только после каждой "Аhава" и "Геула" приоткрывал его немного, чтобы посмотреть есть ли уже признаки Геулы.

Сорок лет был он посланником нашего города пред Местом[53]. К концу этого срока поехал он в Россию повидать родственников. На границе его арестовали и заточили в темницу. Умалял он Святого, благословен Он, выпустить его из плена и вернуть в прежнее место. Святой, благословен Он, лишил сна губернатора. Понял, что не уснет, пока голос хазана раздается из тюремной камеры. Приказал освободить его и отправить на родину. Так и сделали.

Из темницы хазан привез новый нигун[54] для "Бедной пленницы".

לא

Был я мальчишкой, когда впервые услышал ту "Геулу", в первый Шабат после праздника Песах.

Я проснулся среди ночи и увидел – свет в доме. Встал и открыл окно, чтобы свету было легче проникнуть внутрь. Мне захотелось увидеть этот свет ближе, узнать его источник. Я совершил омовение рук и лица, оделся в субботнее и вышел из дома. Никто меня не видел и не слышал, ни отец ни мать, обычно не спускавшие с меня глаз. На улице – ни души. Только птицы, поющие утреннюю песню. Дождавшись её конца, я пошел к колодцу, откуда доносились слова. Никогда не видел я раньше как говорит вода. Подошел и увидел: полон колодец воды. И никто её не пьёт. Зачерпнул я воду ладонями, благословил и выпил. И пошел я, куда глаза глядят. Вдруг оказался я перед Большой синагогой, наполненной людьми, и увидел я старого хазана, стоящего на биме и распевающего "Швия аниа". Началась Геула, поднимающаяся с песней и голосом старого хазана. Город все еще пребывал в покое, его евреи были живы.

לב

Погасли шесть свечей, освещавшие молитву.

Лишь дым остался от них. Свет шел только от заупокойных свечей в память о наших братьях и сестрах, загубленных нечестивцами.

Я шел на этот свет, пока не достиг моего города. В Старом бейт-мидраше я увидел шамаша[55] Хаима[56], стоявшего на биме и перематывавшего свиток Торы перед специальным чтением на Новомесячье. У окна сидел сапожник Шалом[57] и читал "Шевет Йеhуда"[58].

Во рту его была трубка – в точности, как в дни моей юности, когда он сидел и читал ту же книгу и с той же трубкой, делавший "пых-пых", хотя была она облезлая и пустая, без следов табака внутри.

Но, видно, эта трубка воскрешала у него вкус табака.

Сказал я ему: "Слышал я, что вы поститесь в канун Новомесячья. Перед моим отъездом в Эрец-Исраэль такого обычая не было – просто читали молитву "Малого Судного Дня" без всяких постов".

Сказал Хаим Шалому: "Ответь ему".

Вытащил Шалом трубку изо рта и произнес: "Так точно. Раньше молились и не постились, а сейчас постимся и не молимся. Почему? Нет у нас миньяна, ибо не осталось и десяти молящихся в городе".

Сказал я им: "Вы говорите, что не осталось и десяти молящихся? А остальные, кто не молится, – где они? Почему не видно в городе вообще ни души?"

Покачали оба головой и ответили: "Было два погрома. После первого осталось несколько евреев, после второго – не осталось никого".

Сказал я им: "Позвольте спросить вас, вы говорите, что после последнего погрома не осталось в живых ни одного еврея во всем городе. А живы ли вы?"

Улыбнулся Хаим той особой улыбкой мертвеца, видящего, что его считают мёртвым.

Я ушел.

לג

Увидел я группу спешащих куда-то калек.

Спросил последнего: "Куда вы бежите?"

Указал он на кровоточащую рану и ответил: "К нашему рабби".

Спросил я: "A кто он?"

Показал он на другую рану, улыбнулся и сказал имя. "Две руки у человека, а бед еще больше", – повторил он имя еще раз.

Я удивился. Разве может такое быть, что этот гаон, поднявшийся в Эрец-Исраэль шесть или семь поколений назад, и похоронивший тело свое в земле святого города Цфат, вернулся в Галут?