Ему, собственно, полагалось бы вскочить и броситься на меня (он уже довел меня до того, что я готов был с ним схватиться), но он ни о чем подобном не Думал. И я еще больше встревожился, услышав, что он говорит совершенно спокойно, словно ничего не произошло:

— Не будь идиотом, Вернон. Такое везение два раза в жизни не повторяется. Никто еще не умирал от лнаги. Наоборот… — он на секунду замолчал. — Наоборот, мы с тобой первыми из всех белых узнаем…

— Да скажи ты мне по крайней мере, что это еще за важность такая? Объясни, чего ради ты стараешься отравиться этим чертовым грибом посреди глухих джунглей с единственным утешением, что потом отравятся дикие звери, которые тебя тут же сожрут?

Он опять помолчал, и это молчание показало мне, насколько он меня презирает, — показало лучше, чем это могла бы сделать пощечина. А когда он снова заговорил, я понял, что его решение бесповоротно. Конечно же, он говорил тем мягким тоном, который не предвещал ничего хорошего.

— Тебе следовало бы остаться дома, Вернон, гулять по своей плантации, а не по джунглям, иметь дело с неграми, которые говорят «да, масса», а не с Нгалой и интересоваться — так, для времяпрепровождения — каким-нибудь линчеванием, а не поисками древне-африканской культуры.

— Всего хорошего, Джим, — только и ответил я и удалился быстрым шагом.

Я прекрасно мог найти дорогу и без пего и вовсе не был обязан оставлять свою шкуру в джунглях только потому, что он неожиданно сошел с ума.

Неожиданно?

Не знаю.

Я пожал плечами и вступил под отвратительную кровлю леса, освещая себе путь карманным фонариком. Ведь я же знал, что Джим всегда был тронутым, что его отец, неудачник Чарли Браун, был самым нищим из всех белых жителей Джорджии, одним из тех бродяг, которые живут вперемешку, с неграми, способны напиваться с ними и даже жейиться на негритянках и дюжинами производить па свет несчастных детей, готовых с первых дней своей жизни проклинать родителей. Правда, Чарли женился не на негритянке, а на какой-то Эвдоре, которую подцепил неизвестно где, но оба они надрывались на плантации бок о бок с неграми. И если бы я не повстречался случайно с Джимом…

Как я ни старался, но в этой мгле, под густой листвой, теснящейся на змеевидных ветвях, между стволами, оплетенными сетью лиан, по неведомой жиже, которую мне не хотелось бы называть землей, идти быстро было совершенно невозможно. Все вокруг меня таинственно шелестело и шевелилось, словно я забрел в ловушку, чьи стены готовы были вот-вот распахнуться, оставив меня лицом к лицу с каким-нибудь из тех диких зверей, которые, как я чувствовал, бесшумно скользили за зелеными завесами листвы, вынюхивая мои следы и заранее облизываясь. И все это усугублялось тьмой. А кроме того, в глубине души я не очень-то доверял своему чувству направления, хотя оно и должно было бы вести меня прямо к священным развалинам, о которых рассказывал нам Нгала. Тот, кто отправляется в джунгли — да к тому же еще ночью, — намереваясь брести наугад, не слишком-то быстро приближается к цели. Я от всего сердца проклинал Джима и прислушивался, надеясь, что он всетаки пошел за мной. Но-я знал, что целый легион демонов не сдвинет его с места, если только он сам не передумает. И хуже того — я знал, целые легионы демонов с их генералами во главе но смогут выбить из его башки то, что он туда вобьет.

…Мне было тогда, наверное, лет восемь. Стояло лето, и я совсем запыхался, когда прибежал в маленькую рощицу акаций, где прятался старый негр, который гнал самогон в развалившейся хижине, построенной когда-то давно еще моим дедом Стюартом. Правда, прятался — это мы только так говорили. На самом деле Иаков вовсе ни от кого не прятался, потому что самогон у него покупал сам Хоуард, шериф. Ну, конечно, не сам, а через Верзилу Джо — не мог же шериф сам являться к Иакову за спиртным. Я хочу сказать, что Иаков совершенно открыто жил в этой хижине и, уж наверное, платил моему отцу какую-нибудь аренду, деньгами или самогоном (думаю, скорее самогоном). Иакова я боялся, потому что он всегда был пьян, но мне нравилось подсматривать за ним, пока он возился под акациями, катил бочонок или брел за водой к маленькому ручейку, который еле сочился позади его лачуги. Я и сейчас еще помню, с каким восхищением, затаив дыхание, я разглядывал его, потому что такого человека — как бы это сказать? — просто не могло быть. Однажды я слышал, как моя мать неодобрительно говорила о нем с негром-проповедником и обвиняла его в том, что он «делает еще несчастнее людей, которые и без того уже достаточно несчастны», и в моем детском воображении старик рисовался каким-то демоном, в довершение святотатства носящим имя библейского патриарха. Однако этот демон притягивал меня гораздо сильнее, чем святые, о которых нам рассказывая священник, и, когда я смотрел, как он, пошатываясь, бродит под зелеными кронами акаций, мне казалось, что я присутствую при каком-то таинственном ритуале, смахивающем на черную мессу.

Сходство с религиозной церемонией у его более чем светского занятия появлялось потому, что он все время напевал обрывки духовных гимнов и с его толстых лиловых губ то и дело срывались имена библейских святых. Вспоминая об этом теперь, когда я стал взрослым, я говорю себе, что старик был слишком прост и веровал слишком безыскусно, а потому не видел большого противоречия между библейскими заповедяки м тайным винокурением. Однако тогда мне казалось, что он свершает какой-то сокровенный ритуал и, отправляя свою службу, глумится над всем, что должно быть священным для человека. Этим, наверное, и объясняется ужас, который я испытывал, пока за ним следил, — ужас, смешанный с любопытством и отвращением.

Я только что перебежал ручей по перекинутому через него маленькому дощатому мостику и спрятался за деревьями, чтобы незаметно подобраться поближе к хижине, как вдруг прямо над моей головой раздался голос, шедший, казалось, с самого неба:

— Эй, белый, что тебе здесь нужно?

В первое мгновение я было решил, что это какой-то ангел требует у меня отчета за нечестивый интерес, который я испытываю к старику. Я сразу вспотел и у меня затряслись колени. Но, подняв испуганные глаза, я обнаружил, что на дереве надо мной сидит мальчик примерно моих лет. Я обалдело пробормотал:

— Затем ты залез на акацию? А колючки?

— Это не акация, а туя, болван!

Избавившись от своего страха, я так обрадовался, что даже не обратил внимания на оскорбление.

— Почему ты зовешь меня белым? Ведь ты тоже белый.

Я просто не смог уследить, как он спрыгнул с дерева. Как кошка. Он был бос, с растрепанными волосами и одет в рваные штаны и висевшую лохмотьями рубашку. Но больше всего меня удивил лоскуток красной материи, пришитый там, где полагается быть сердцу.

— Да, я белый, но слон! — заявил он так, словно это само собой разумелось. — Что тебе тут нужно?

Мне и в голову не пришло, что я мог бы задать тот же вопрос ему самому, а ответа я придумать не сумел и предпочел переменить тему.

— А почему у тебя красная тряпка на груди?

— Я ранен, — ответил он мягким тоном, который ввел меня в заблуждение. Потому что он тут же накинулся на меня.

Мы покатились по траве. Сначала я было подумал, что он просто хочет повозиться, как это часто бывает у ребят нашего возраста, но мой нежданный противник позаботился доказать мне, что я очень и очень ошибаюсь. Он-таки отлупил меня, отлупил по первое число. Я даже начал вопить так громко, что мои крики обеспокоили старого демона с длинными белыми волосами, и он вышел из своей хижины. То, что меня спас именно Иаков, было совершенно неожиданно — от удивления я даже забыл потом пожаловаться отцу. Старик, как обычно, был пьян — ровно настолько, чтобы походка у него стала неуверенной, а язык заплетался. Но он все-таки держался на ногах еще достаточно крепко — он схватил нас своими могучими ручищами, точно котят, и посадил около себя справа и слева, добродушно приговаривая:

— Ягнятки господни, маленькие ягнятки… бее… бее…